Отчеты о поездках › Маленькие гималайские заметки.

Ночью была сильная гроза, ветер трепал вечнозеленые деревья, всполохи молний напоминали работу сварочного аппарата, неприятным, синим светом, освещая спящий Катманду. Утром дождь утих, нам предстоял полет на легком самолетике в горы и мы беспокойно осматривали небо, еще полное плотными сизыми облаками.

Аэропорт встретил нас обезьянами, неподвижно восседавшими на крыше и смотрящими вдаль - распространенный мотив непальской скульптуры, только здесь обезьяны были живыми. Худшие опасения подтвердились, не вылетели рейсы еще вчерашнего дня. Груды снаряжения экспедиций, уходящих высоко в Гималаи, туристы со всего мира, местные жители с детьми - маленькое здание местного аэропорта было переполнено. Все стояли в какой-то молитвенной позе, подняв голову вверх, к табло вылетов. Табло на все вопросы отвечало однозначно: «Вылет задерживается». Нам предстояло лететь в Луклу, где маленький горный аэродром был закрыт облаками, пилоты могли сесть, только увидев посадочную полосу, оставалось ждать, когда очистится небо.

Зачем-то мы прошли паспортный контроль, который впустил нас в зал вылетов, но к самим вылетам никак не приблизил, а только запер в помещении с низким потолком и полным людей. Настроение было скверное, вчерашнее прибытие в Непал было отмечено застольем, поэтому болела голова, было душно, а неопределенность нервировала. Места все были заняты, можно было сесть на пол, но я предпочел ходить кругами, чтобы хоть чем-то развлечь себя.

Само помещение чем-то напоминало советские автобусные станции середины прошлого века: какие-то потуги на архитектурные украшения; карнизы, колонны, пальмы в кадках, но все это на фоне разбитых кресел, многолетней пыли и грязных туалетов. Старый, прикрученный к колонне, телевизор показывал какую-то говорящую голову, которая в течение долгих часов вещала что-то на неизвестном языке.

Моё внимание привлекла семья непальцев, отец с матерью и темноволосый мальчик лет двух, он ходил, но не говорил. Утомленный ожиданием, малыш капризничал, хныкал и требовал немедленной смены обстановки – я его понимал. Отец пытался привлечь его внимание к самолетам, видимым в окне, но так как они стояли и не двигались, то интерес к ним быстро угас. Несколько раз мимо меня прошла девочка примерно тех же лет что и мальчик, она очень целеустремленно протискивалась под ногами ожидающих пассажиров, решительно настроенная на приключения. За ней пробегала встревоженная мать, разыскивая потерявшегося ребёнка. Во время очередного путешествия девочка замерла на секунду, наблюдая сцену безуспешной попытки успокоить мальчика. Потом приняла странную зовущую позу – встала вполоборота и стала смотреть на него через плечо. Мальчик, заметив ее, сразу замолчал, подал знать, что хочет спуститься на пол. Его мама была довольна тем, что сын, наконец, замолк, отпустила его. Девочка, заметив, что добилась своего, отправилась в толпу, мальчик послушно побежал за ней. Он сразу забыл про родителей. Как дети понимали друг друга сказать сложно, оба не только не разговаривали, но и, казалось, не пытались подавать друг другу знаков, только полные многозначительности взгляды. Мальчик часто не понимал смысла затеи, которая от него требовалась. Девочка несколько секунд пристально смотрела на него, а потом показывала то, что от него требовалось – например, прыгать на куске искривленной фанеры. Когда мальчик разгадывал смысл действия видно было, как он с радостью предавался затее. Подражая девочке, он усердствовал сверх меры, фанера грохотала на весь зал, а прыжки заканчивались падением, но он не плакал когда падал, хотя, лазая по цоколю колонны он и свалился, весь извалявшись в пыли, но тут же забрался обратно. Пока все это происходило на глазах родителей, они как-то особенно не беспокоились, но девочка уводила его дальше и дальше, быстро затерявшись среди людей.

Мать, хорошо зная дочь, время от времени ловила ее и отводила к своим вещам, мальчик покорно бежал рядом, но если его самого забирал отец, то тут зал содрогался от оскорбленного рева. Все это продолжалось долго. Было жарко и душно. В конце концов, родителям это надоело и они взяли детей на руки. Мальчик был рядом со мной, поэтому я хорошо видел его беспокойство; он вглядывался в толпу, отталкивал бутылочку с водой, всячески требовал отпустить его. Будучи отпущен, он, достаточно робкий от природы, некоторое время стоял, пытаясь разглядеть свою подругу. Родители, заметив его осторожность, успокоились, и малыш исчез.

Мать держала дочь на руках, мальчик, молча, встал рядом. Они смотрели друг на друга. Но тут родители всполошились, сын пропал! Отец хорошо понимал, где его искать и быстро настиг. Трудно было ожидать большей «подлости», мальчик ревел и брыкался, требуя от отца поставить себя туда, откуда его только что взяли.

Все кончилось быстро, загудели винты самолетов. Пассажиры засуетились. Сначала улетела мать с дочкой, потом мальчик с родителями. А еще через час, проваливаясь в воздушные ямы среди клочьев облаков, и наш самолет взял курс на Луклу.

Гокио уже на высоте 5000 метров, места безжизненные и холодные. Красота подавляет, человек с робостью взирает на пики вокруг. Слышно как раскатисто лопается лед на ледниках, сползающих в озера. При холодном ветре, даже в облаках, солнце очень активно, без очков трудно смотреть на снег. В одном месте многочисленные пирамидки, сложенные туристами из камней, образуют своеобразный лес. Навстречу ведут под руки полную американку, вид у нее совершенно растрепанный и невменяемый, судя по всему, одевалась она не самостоятельно. Это наводит на мрачные мысли. Болит голова, почему-то, кажется, что боль связана с вращением глаз в глазницах, стараешься смотреть только прямо, на отдыхе, среди снега и камней, все держаться руками за голову, что для непосвященных выглядит странно. Сама деревня Гокио - несколько домиков на берегу священного озера, смотрится маленьким оазисом жизни, она населена только в сезон туристов, постоянно там жить нельзя, слишком высоко.

Когда ты неподвижен твое самочувствие более менее нормально, но резкие движения молниеносно отнимают силы, заставляют судорожно дышать. Всюду таблички "Двигайтесь медленнее, высота убивает!" Как это происходит - вопроса не возникает.

Пугает приближение темноты, я не спал уже с часов с двух предыдущей ночи. Стоит лечь и закрыть глаза засыпая дыхание замедляется, в бедном кислородом воздухе это вызывает удушье, тут же просыпаешься. И так всю ночь. Старясь прервать это мученье, я вышел на улицу, при бодрствовании это проходит, но не легко бродить по темной улице маленькой деревни в течение долгих часов. Как я ждал рассвета, я видел, что потускнели близкие звезды, как стала размываться чернильность неба... но было так холодно, казалось солнце никогда не выберется из за гигантов восьмитысячников. А теперь еще одна ночь на 500 вертикальных метров выше, мне не хотелось даже об этом думать, понятно, что глаз я не сомкну ни на секунду и при этом будет невыносимо хотеться спать. Зыбкость человеческого существования настолько очевидна, настолько слабым кажется здесь горение физической жизни, что невольно мысли о смерти наполняют сознание. Странные мысли, то ли от недостатка кислорода, то ли от одиночества, ты идешь по много часов наедине со своими раздумьями, лишь на привалах перекидываясь несколькими фразами со спутниками, но иногда мне казалось, что сам этот переход, от жизни к смерти, можно и не заметить, что я уже мертв и мне только кажется что я иду среди снега и льда, встречаясь с такими бесплотными тенями людей как и я сам.

Деревня зажата между озером и отвалом огромного ледника, стекающим со склона гиганта Чо-Ойю, сама гора сверкала впереди еще утром, но к обеду все скрылось в облаках. Когда находишься в облачной пелене становится тесно не только физически, но и душевно, какое-то стесненное чувство поднимается, очень трудно находится в таком удушливом и тесном мире. Ждешь солнца и огромных пространств, которые так радуют и искупают все трудности. Но впереди еще более тесная ночь, а вблизи тропиков солнце вертикально падает за горы, без долгих сумерек приполярных широт. Всех мучает горная болезнь, утренний подъем на полкилометра метров вверх, к месту, откуда открывается вид на Джомолунгму, кажется проблематичным, мы очень стеснены во времени, должны учитывать проблемы с возвращением, возможную непогоду и задержки с вылетом, связанные с этим. В прошлом году народ просидел у маленького аэродрома в Лукле три дня в ожидании летной погоды, мы должны были учитывать это. Вроде как решаем уходить назад с утра сразу, не поднимаясь больше вврех, а сегдня еще надо пережить ночь.

Вечером резко холодает, мы уже сделали несколько кругов по деревне, домики из местного камня, задумчивые яки в каменных загонах и туристы, стайками передвигающиеся по окрестностям. К шести вечера уже темнеет, рассвет через двенадцать часов. Ты очень чуток к физическому состоянию, кажется, в тебе перемешались совершенно разные симптомы; тошнота, головная боль, слабость до темноты в глазах, сердцебиение и отдышка. Все это мелькает то раздельно и одновременно, то вдруг отскакивает от тебя, становится лучше, потом возвращается и наваливается вновь, даже зло не обладает здесь постоянством.

Собрались в столовой, там тепло от кухни, а в целом, разумеется, никакого отопления нет, холод идет вслед за темнотой. Народу много, настоящее смешение языков, громко кричат немцы за игрой в карты, кто-то читает книги, хотя освещение от солнечных батарей весьма тусклое. Есть себя заставляешь, аппетита нет. Сказывается усталость, хочется спать, но я знаю, лежа будет хуже, дышать будет тяжелее. На лестнице японка взялась принести себе тазик горячей воды, поднимаясь по ступенькам, она вдруг замерла неподвижно, видно было, что все усилие у нее уходит на удержание тазика, двигаться она не могла – не одному мне тяжело, это успокаивает. Совершенно не приходит в голову пользоваться водой кроме как для питья, я уже не умывался второй день, зябко.

В комнате освещение от налобного фонаря, два деревянных топчана и все вещи свалены на подоконнике и на полу. Не раздеваясь, залезаю в спальный мешок, только снимаю ботинки. Как только я лег, сразу начал проваливаться в сон, и тут же приступ удушья. Я просыпаюсь, сажусь, так легче восстановить дыхание. "Началось!" - подумал я, а до рассвета еще десять часов....

Я посмотрел на часы, стрелка не передвинулась, впереди вечность.... Мне вспомнилась пытка сном времен НКВД, я могу подтвердить, воля человека разлагается полностью, ближе к утру у меня начались прямые галлюцинации и, как ни странно, мне стало легче. Описывая вслух происходящее, я как-то отвлекся от личного страдания, что, возможно, очень важно для творчества, я так увлекся липкими и тягучими образами, наложенными на реальное изображение, что меня захватил сам процесс описания того, что я вижу. Хотя слово "реальное" здесь стоит понимать очень условно, я точно не знал этих границ. Я разговаривал сам с собой, пересказывая галлюцинации. Но что я видел, не стоит того, чтобы говорить об этом, важно, то, что меня захватил сам рассказ. Это не особенно поразило окружающих, мы пересекли ту границу, после которой трудно найти меру вещей в духе – "приличное поведение" или "вы не даете мне спать" - элементарное выживание вдруг стало насущной проблемой. Как в гоголевском "Вие" я ждал пения петуха, я ждал, уже совершенно потеряв границы сознания, сон смешался с жизнью. И наконец он настал, громко, деревянные потолки гулки, ударили тяжелые туристические башмаки... .Четыре часа, начался подъем тех кто идет вверх, встретить рассвет перед лицом Эвереста. Я понял, что выжил и не сошёл с ума.

Большинство уходило с гидами, мне надо было идти одному, но меня это мало беспокоило, увяжусь за кем-нибудь, а там посмотрим, хотя и моё владение английским было удручающе слабым, я надеялся, что некое единство сознания поможет нам понять друг друга.

Холодно на рассвете, очень холодно, я старался нарастить темп, чтобы согреться, но начинал спотыкался. Боясь потерять из виду пляшущие огоньки фонариков пришлось погасить свой. Но начался крутой подъем, я согнулся, глядя под ноги, ища на снегу человеческие следы. Это было очень долго. Я задыхался, останавливался, откуда-то сверху доносились обрывки голосов. – «Уж не ангелы ли это» - думал я. Рассвет был какой-то металлический, жесткий. Цвета вокруг - только холодного спектра. Пики, скалы и ледники. Солнце было точно за Эверестом, в контражуре он выглядел гигантским капищем нечеловеческого происхождения. Для фотографирования это было не столь удачно, но меня это и не волновало. Странные камни были кругом, плоские с отверстием в середине, как в дачном туалете, они стояли воткнутыми на ребре группами по несколько штук, я не знал их таинственного предназначенья. И это не волновало меня. Меня волновало то, что я задыхался даже стоя на месте, казалось я разрублен пополам как лошадь барона Мюнхаузена, которая не может напиться.

Далеко внизу начинался день в маленькой деревне, зажатой между ледником и замерзшим озером, там затопили печи, дым потянулся вверх, к гигантской Чо Ойю, ослепительно белой и обжигающе холодной вершине. Я сам был холоден и бездушен, я был совсем чужой среди этой красоты, она давила и пугала своей ослепительной мощью. Быстрыми шагами я начал спуск. Я бежал навстречу жизни и это меня радовало больше всего. Потом мы шли вниз, вниз и вниз. Повеяло теплом долин, странные совершенно невообразимые облака появились на небе, они было очень одиноким отличались замысловатостью форм восьмерки, опрокинутые буквы Т и другие сюрреалистические образования, повисли в воздухе. На маленьком мосту через ручей як провалился ногой в щель между бревнами, упал мордой в воду и захлебнулся, поза его была невероятна, смерть придала ей странную вычурную форму, никто не пытался его вытащить, люди рядом занимались своими делами. К вечеру мы спустились уже в зону леса. Чувство жизни переполняло меня, мне казалось я обрел Эдем, недосягаемый и желанный, мне не надо было ничего, просто дышать воздухом, спокойно и легко, не хватая его с жадностью пожирателя сладкой сахарной ваты. Шум воды, шелест ветвей, все радовало меня, просто тепло жизни как таковой, именно планетарной жизни вообще, а не конкретного жиль. Я понял, что все пройденное стоило именно этих минут внизу, у леса.