Elenasem › Индия во мне и я в Индии

я продолжу заниматься индийскими танцами

Очень интересно было на фестивале индийских языков.

Лично встретилась с преподавателями

Много было народу?

Случайно я достал книжку с описанием, как мне показалось, именно такого метода. Я тщательно изучил ее, чтобы увидеть, действительно ли в ней содержится нечто такое, за что я считал бы возможным взяться. Это было весьма детальное описание метода сатипаттхана, сделанное цейлонским буддистом, который прошел курс в учебном центре в Рангуне. Сатипаттхана — это особый метод воспитания ума, впервые предложенный Буддой и возрожденный в Бирме буддийским священником Махаси Саядо, руководителем центра в Рангуне, где этот метод преподается и монахам и мирянам. Он оказался простым — фактически, настолько простым, что сама его простота представлялась одной из главных трудностей! И для него не требовалось никакого философского понимания, никаких особых религиозных верований. Я не думал, что мне можно будет извлечь значительную пользу из какого-то вида медитации, если не начать ее практику с периода концентрированных занятий при условиях, которые, по крайней мере, благоприятны. А найти подходящие условия среди жизни такого рода, какую вел я, было нелегко. Но вышло так, что мне представился случай поехать в Рангун, где автор книги закончил свой курс. И вот я написал в буддийский Совет запрос о том, можно ли мне пройти обучение. Я получил чрезвычайно обнадеживающий ответ и весьма великодушное предложение взять на себя расходы за мое пребывание там во время курса.

Название «Центр медитации» — это перевод бирманских слов «саасанайита» (произносится с долгими звуками «а»; в слове «саасана» ударение на первом слоге). Хотя центр в основном предназначен для монахов, которые в большинстве своем (однако не все) заняты обучением сатипаттхана в различных зданиях, где размещаются кельи, здесь есть помещения и для мирян. В западном понимании это учреждение можно сравнить со штабным колледжем для воспитания ума — довольно строгим, если принять во внимание суровый распорядок и долгие часы работы. Не совершается никаких религиозных церемоний, на которых мирянам необходимо присутствовать. Но от них ожидается, что они «примут» пять моральных обетов, принятых всеми монахами, и будут жить в соответствии с ними. О самих этих заповедях я расскажу позднее; они остаются в силе в течение всего периода обучения. Немногие монахи-администраторы и некоторые наставники и смотрители святилищ в окрестностях Центра, по всей вероятности, прошли курс, потому что именно благодаря такому обучению они приобретают прозрение и усваивают на основании личного опыта истины буддийской доктрины. Это можно сделать только после того, как мы научимся контролировать и успокаивать свой ум.

Я полагал, что поселюсь в каком-то монастыре — и уже рисовал в уме картину обширного, внушительного здания в отдаленной части Бирмы, расположенного на склоне горы или, по крайней мере, на вершине холма,— этакое романтическое, недоступное, уединенное святилище,— словом, нечто похожее на то, что мы часто видим в кино. Но ничего подобного! Центр находился сразу же за главным шоссе, почти в предместье Рангуна, приблизительно в пяти милях от центра города. Он ни в малейшей степени не был изолирован — ни от окружающих домов, ни от шума и суеты автострады, по которой движется транспорт между Рангуном и аэропортом.

Центр был частично обнесен стальной решеткой, какая употреблялась союзниками для ограждения взлетно-посадочных полос на аэродромах и парках боевых машин; по всей вероятности, она оставалась здесь после того, как колониальный режим в Бирме перестал существовать. Я увидел дома, расположенные по периметру, выстроенные из того же материала, обезоруживающе открытые, но едва ли способные противостоять непогоде; они непременно окажутся тайной для грядущих поколений. В нескольких местах решетчатая ограда сменялась плетеной изгородью, кое-как скрепленной колючей проволокой; однако в ней виднелось несколько незапланированных отверстий, сквозь которые открывался доступ со стороны дороги, так что каждый желающий мог войти и выйти. Хотя такое окружение далеко не соответствовало моим ожиданиям, хотя я чувствовал разочарование по поводу того, что мои усилия не будут подкреплены миром и уединением, свойственными воображаемому мной монастырю, я понял, что мне придется выдержать битву со своим умом, что главными отвлекающими факторами окажутся внутренние, которые продолжают существовать при любой обстановке. Тем не менее, я все еще надеялся на спокойную и мирную атмосферу во время практики медитации, и когда позднее мне пришлось убедиться в противоположном, это стало для меня подлинным шоком. Дни и ночи заполнял лай собак, звон колоколов, сигналы автомобилей; в течение всего дня к этому грохоту присоединялось непрерывное резкое карканье тысяч огромных черных ворон. Я был не в состоянии представить себе, как вообще можно будет медитировать среди всего этого столпотворения.

Меня провели к последней келье блока. Здание было одноэтажным современным строением из цемента; оно состояло из пятнадцати келий, каждая десяти футов в длину и десяти в ширину. Довольно яркая электрическая лампа без абажура освещала кровать из досок, деревянные стол и стул, а на каменном полу лежали две соломенные циновки. Я обрадовался, когда увидел два окна (но скоро обнаружил, что они создают лишь неудобства); с облегчением я также заметил, что кровать оборудована сеткой против москитов. Совет заблаговременно снабдил меня простынями и полотенцем, а также баночкой ДДТ с распылителем. Помещение стало для меня почти домом в течение трех недель напряженного труда: большую часть работы надо было выполнять в четырех его стенах. Это было больше, чем я ожидал, так что мне оказалось легко представить, что я уже «дома». Морской офицер чаще других живет в одной комнате, и у него скоро образуется привычка благословлять каждую новую каюту и смотреть на нее благожелательным и родственным взглядом. В свое время мне приходилось жить в невыносимых каютах — грязных, пропахших нефтью или чем-нибудь еще худшим из того набора запахов, которые можно найти на корабле. А эта комната была просторной, простой и чистой; в ней ощущалась атмосфера дружелюбия.

По возвращении в келью мне надо было заниматься своими ежедневными обязанностями — уборкой кровати и подметанием комнаты. Я также основательно опрыскивал комнату и затем оставлял окна закрытыми до восхода солнца; благодаря этому я не допускал в келью москитов. Наш ежедневный обед начинался в половине одиннадцатого; я получал свою порцию там же, где и утренний чай. Обед состоял обычно из большой чашки супа; я нашел, что этот суп весьма подкрепляет силы, хотя он скорее напоминал овощной отвар. На второе давали кусочек рыбы, иногда немного мяса. Неизменно подавался также рис, от которого я, однако, отказывался, и вместо него мне давали чашечку стручковых бобов. Иногда на обед подавали еще кусок бирманского пирожного, нугу или фрукты, а также, конечно, обычный чай. Такое меню не было составлено специально для меня; то же самое получали и монахи, как и молоко по европейскому обычаю. Обед был нашим последним приемом пищи до половины шестого следующего утра. Можно было только пить любое количество воды; по-моему, разрешался и чай, но молоко запрещалось. У меня в келье всегда находилась бутылочка апельсинового сока, и я пил его в большом количестве между двумя и шестью часами дня. Хотя эта пища была гораздо более скудной, чем та, к которой я привык, ее оказалось вполне достаточно, и я никогда не чувствовал голода. Поскольку дни проходили в сознательном расслаблении, и даже во время ходьбы производились лишь незначительные усилия, было не только разумно, но и необходимо уменьшить количество принимаемой пищи, чтобы снизить до минимума бессознательную деятельность тела.

Это был У Пэ Тин, как он, подойдя, представился мне. Всю свою жизнь он работал в государственных учреждениях британской администрации; сейчас, выйдя на пенсию, он был бесплатным переводчиком Центра. Его задача оказывалась нелегкой, поскольку английский язык оставался единственным языком, на котором приходилось объясняться со всеми не-бирманцами. В большинстве своем посетители Центра были индийцами, сингалезцами, таиландцами; иногда приезжали китайцы. Так как, по-моему, этот центр обучения методу сатипаттхана был единственным во всем буддийском мире, существовал постоянный приток студентов-азиатов, так что услуги У Пэ Тина требовались каждый День. Великолепно владея английским языком, он вместе с тем обладал глубокими личными знаниями, касавшимися тех трудностей, с которыми приходится встречаться во время обучения, ибо сам регулярно тратил определенные промежутки времени на развитие собственного прозрения при помощи этого метода медитации; он также изучал философию, на которой основан весь метод. Он был похож на мудрого филина. Не знаю, что делал бы Центр без У Пэ Тина; и я с большой теплотой вспоминаю его доброе лицо с приветливой улыбкой, необычной для бирманца. Он не знал усталости; с неистощимым терпением он объяснял мне многие вопросы, возникавшие во время ежедневных бесед с саядо. Всегда можно было увидеть, как он, вытирая пот со лба, вперевалку бредет от одного блока к другому — этого требовала принятая им на себя обязанность давать разъяснения иностранным студентам. Согласно одному из правил курса, каждый изучающий ежедневно получал указания от опытного монаха, которому давал отчет о своих успехах и трудностях. Эго было крайне необходимо — как для того, чтобы предупредить разочарование у ученика из-за видимого отсутствия прогресса, так и для того, чтобы помочь ему преодолеть встречающиеся трудности.

Саядо и У Пэ Тин поговорили несколько минут, и я смог изучить лицо человека, который должен был стать моим наставником в труднейшей задаче. Первым впечатлением было разочарование. Лицо не было особенно сильным. Оно не излучало спокойствия, а скорее выражало напряженность, которая могла указывать на усилие, вошедшее в плоть ума. Это было лицо ученого и, как лица всех саядо, каких я встречал и видел, сохраняло вид спокойного авторитета и простого достоинства; эта его характерная черта особенно бросалась в глаза.

У Пэ Тин повернулся ко мне и спросил, известны ли мне пять заповедей, пять правил поведения, которым, как ожидалось, я буду следовать в течение всего курса. Это обязательства воздерживаться от убийства, воровства, лжи, опьяняющих средств и незаконных половых связей; мне показалось, что здесь, пожалуй, соблюдать их будет легче, чем в каком-либо другом месте. Я отвечал, что понимаю их и постараюсь выполнять. Затем У Пэ Тин сказал, что есть еще два правила, и меня просят принять и их: не принимать пищу после полудня и не злоупотреблять пением и танцами. Меня так и подмывало улыбнуться в ответ на эту последнюю заботу о нашем спокойствии, но я сдержался, не желая создать впечатления, что принимаю правила слишком легко; однако из всего, что я видел, явствовало, что у меня мало шансов злоупотреблять этими занятиями. В дополнение мне посоветовали избегать всяких ненужных разговоров, сократить сон, доведя его до четырех часов в сутки, не более, и после начала регулярной практики ничего не читать и не писать.

Затем У Пэ Тин объяснил, что существуют два основных упражнения, которые надо выполнять попеременно в течение целого дня. Первое выполняется при ходьбе взад и вперед на открытом месте или на веранде под крышей, которая шла во всю длину целого блока. Расстояние в пятьдесят шагов было наиболее подходящим: большее считалось нежелательным, потому что, как мы узнаем позднее, выполнение поворота занимало важное место в общем порядке упражнения. При ходьбе нужно было удерживать внимание на движении каждой ступни по мере того, как она поднималась, двигалась вперед и опускалась на пол или на землю; каждое из этих отдельных действий ходьбы следовало сопровождать повторением в уме слов: «вверх», «вперед», «вниз», или «поднять», «выбросить», «опустить» — или любых других слов по желанию практикующего. Во время каждого из шагов нельзя позволять, чтобы внимание отвлекалось от движения ног. Всякий раз, пройдя нужное расстояние, следовало переместить внимание на то, чтобы остановиться, повернуться и опять начать ходьбу. Мне было указано (и подчеркнуто в некоторых других случаях), что в каждом из этих действий наличествуют два отдельных умственных процесса. Первый — это намерение, возникшее в уме; а затем следует команда телу и ногам выполнить это намерение. Внимание должно разделять оба умственных процесса, так чтобы действие остановки и поворота, как и ходьба, выполнялось медленно и обдуманно.

Другое упражнение надо было выполнять сидя — со скрещенными ногами, на стуле или в любом положении, я котором можно было чувствовать себя удобно и свободно. В этом случае внимание надо удерживать на слабом подъеме и падении живота, которое сопровождает дыхание. В состоянии полного расслабления дыхание станет медленным и поверхностным, и вначале следить за этим движением будет трудно. Но настойчивые усилия дадут уму способность обнаружить его и удержать ощущение вплоть до исключения всех других ощущений. Для каждого упражнения достаточно двадцати пяти — тридцати минут; и они должны следовать друг за другом в течение всего дня. А если вначале я почувствую напряжение и утомление, мне следует на несколько минут прекратить упражнение, оставить ум свободным и затем начать снова. Большая трудность этих простых упражнений заключалась в нежелании ума подвергнуться такому стеснению, и я обнаруживал всевозможные отвлекающие мотивы, уводящие ум от его прямого занятия. Было необходимо с самого начала установить, кто является хозяином, и никогда не разрешать себе непроизвольно отвлекаться грезами или другими мыслями. Вопрос об отвлекающих факторах оказывается самым важным в любой системе медитации, потому что лишь немногие люди способны удерживать свой ум на каком-то объекте в течение требуемого промежутка времени. Во время этой первой беседы мне были даны указания о том, что делать в случае таких отвлечений. Учение сатипаттхана принимает их, так сказать, с легкостью, не обращая на них особого внимания, а когда они бывают особенно упорными,— даже пользуется ими как временными объектами медитации. Эффективность применяемого здесь простого метода скоро становится очевидной и вносит первое ощущение уверенности в том, что цель будет достигнута.

Всякий раз, когда ум отклоняется от своего объекта, когда внимание привлечено чем-то внешним, нужно отметить в уме этот факт и мягко, не настойчиво возвратить его к предмету созерцания. При этом не должно быть ничего похожего на нахмуренные брови, стиснутые зубы, гнев или нетерпение. Неустанное упорство в отметках, остановке ума и в продолжении упражнений — вот и все, что требуется. То же самое относится ко множеству мыслей, которые появляются в уме без приглашения и уводят обучающегося в сторону от предмета его практики. В этом случае надо определить категорию, тип отклонения: «воображение», «воспоминания», «планирование» или просто «блуждание». Такая умственная оценка будет как бы дополнением к наблюдению того, что отклонение ума обнаружено; это позволит установить неуловимую природу отвлечения, являющуюся резким контрастом твердой реальности объекта созерцания. Когда же отвлекающий импульс оказывается слишком упорным и не поддается рассеянию при помощи этого способа, следует обратить на него полное внимание, сделать его — т.е. отвлекающий шум или какую-то мысль — объектом созерцания, пока сила импульса не будет истощена; тогда можно будет снова вернуть ум к его первоначальному объекту. Необходимо полностью исследовать мысль и, если можно, открыть причину ее возникновения.

Этот простой метод должен стать привычкой и, по мере нарастания глубины созерцания, его следует применять для преодоления других трудностей, которые занимают место внешних помех. В последующих беседах с саядо о различных помехах, которые препятствуют прогрессу, будь то неудобное положение тела или, как я обнаружил в одном отдельном случае, мелочная неудовлетворенность самим методом, его совет постоянно оказывался одним и тем же: «Не обращайте на это внимания, только отмечайте помехи и возвращайте ум к предмету созерцания. Неважно, как часто вам придется это делать; не проявляйте нетерпения: в конце концов вам удастся успокоить ум, и помехи прекратятся». В течение некоторого времени я находил величайшую трудность в том, чтобы неуклонно удерживать внимание на движении живота; это сосредоточение как бы выключало само дыхание. Я недолго практиковал данное упражнение, потому что оно было весьма сходно с другим упражнением, которое мне теперь надо было выполнять, поскольку внимание так легко отвлекалось. Но выработка привычки — это не то же самое, что развитие способности удерживать внимание под руководством воли, и все мои просьбы, обращенные к саядо о том, чтобы мне разрешили созерцать само дыхание, были твердо отклонены. Именно мелочная неудовлетворенность удерживала меня позади. Фактически, совсем не важно, где сосредоточено внимание; задача в том, чтобы его там удержать.

В доме саядо было жарко, однако во дворе оказалось еще жарче — слишком жарко для меня, так что, возвращаясь к своему блоку, я делал короткие броски от одной тени к другой. Деревья были почти лишены листвы; единственное затененное место можно было найти у самих блоков с кельями. По пути я обратил особое внимание на нескольких монахов, которые ходили взад и вперед по узким полоскам тэни — по единственным защищенным от солнца местам в этот час. Раньше я думал, что они или бесцельно проводят время, или погружены в глубокую медитацию о какой-то проблеме буддийской доктрины. Теперь же я понял, что они думали: «вверх, вперед, вниз»; и в какой-то мере я испытал разочарование, обнаружив, какой простой задачей они заняты — и какой удивительно неуместной. Действительно, мне казалось глупым: проехать такое расстояние, чтобы узнать секрет укрощения ума,— и услышать только то, что надо ходить взад и вперед и думать о своих ногах. Но разве не слышал я о том, чтобы «омыться в Иордане»? Может быть, мне следует повторить магию Иордана в созерцании своих ног. Мне предстояло провести около четырехсот часов, в течение которых нужно будет сосредоточиваться на движении живота и на акте ходьбы. Это была невероятная мысль, и я не знал, смогу ли я выполнить свою задачу.

Когда я вернулся в свою келью, какой-то монах уже шагал по веранде. Это происходило часто, так что обычно существовало даже некоторое соревнование в борьбе за теневую сторону. Однако, хотя в блоке нас было около десяти человек, проходивших обучение, мы ухитрялись распределять свое время без конфликтов и двигались по узким верандам лишь с небольшими затруднениями; было только трудновато проходить мимо соседа, не отвлекаясь при этом от своего мира, который для нас сводился к собственным двигающимся ногам. Я решил поискать для себя уголок снаружи, в тени бамбука позади блока, нашел там тропинку и без лишней суеты начал дело. «Вверх, вперед, вниз; вверх, вперед, вниз!» Это было совсем не трудно. «Останавливаюсь; поворачиваюсь; начинаю движение; вверх, вперед, вниз; вверх, вперед, вниз!»...

«Смогу ли я выдержать это в течение двадцати пяти минут? « Но мой ум уже начал бродить по сторонам, хотя это лишь небольшой перерыв. Вот опять конец, надо остановиться и повернуться. Конечно, было бы лучше шагать гораздо более длинными отрезками и уменьшить число отвлечений, вызываемых поворотами.

«Вот я иду; а мой ум опять бродит по сторонам!»... фактически, я никогда не возвращался к предмету своих ног, а просто поздравлял себя с тем, что позволяю себе только краткие перерывы, а затем продолжаю перерыв новой цепью мысли! Вы думали, что исправились, а затем в середине исправления оказывается, что ум отклонился — совершенно так же, как человек, страдающий от кислородной недостаточности.

В конце концов двадцать пять минут прошли очень быстро, и я подумал, что мне действительно удалось удержать ум на этой работе. С тех пор как я освоился с работой, я обнаружил мало отклонений, и все оказалось легче, чем А ожидал. Перспектива успеха стала теперь более отчетливой. Займемся теперь другим упражнением! Его необходимо выполнять в келье. На кровати лежало грубое одеяло; я положил его в виде подушки, чтобы сесть на твердом полу, затем уселся со скрещенными ногами, положил руки на колени. Несколько минут ушло на то, чтобы освоиться с позой и обнаружить то движение, за которым нужно было следить. Оно оказалось достаточно различимым, и вот я стал удерживать внимание на подъеме и падении стенки живота, которые были заметны благодаря некоторому противодействию одежды. Вскоре, однако, мое внимание отвлек лай собаки, и я стал удивляться, почему, черт побери, в Центре развели столько собак и не смотрят за ними как следует. Многих из них нужно было бы просто убить, но это, разумеется, пошло бы вразрез с буддийским принципом, запрещающим отнимать жизнь, хотя я видел монахов, которые ели цыплят и другое мясо в доме, где я питался. Как их совесть примирялась с этим? Завывания одной своры собак за другой слышалось вокруг всего Центра, и я мог слышать их вдали, как если бы это выли стаи голодных волков, готовых разорвать кого-то на куски. Как, черт возьми, можно удержать ум сосредоточенным при таком непрестанном шуме? Я вернул ум назад, слегка пристыженный тем, что так скоро оказался отвлечен от своего надзора за объектом. В течение последних пяти минут или около того я совсем отклонился от предмета практики.

Утренний распорядок начинался с трех сорока пяти. Никто не принуждал меня к этому, кроме собственного будильника, но саядо уверил меня, что при том образе жизни, который я буду вести, мне не потребуется спать более четырех часов ночью; более того, он сказал, что к концу курса я смогу вообще обходиться без сна. К сожалению, мне не удалось проверить это утверждение, потому что среднему человеку для завершения курса требуется около семи недель; а вышло так, что у меня их оказалось только три. Но после первых двух дней я обнаружил, что четырех часов сна вполне достаточно, и я не ощущал излишней сонливости даже в самое жаркое время второй половины дня. Однако мне было дано указание не упражняться легка, хотя лежачая поза была одной из тех, в которых возможно упражнение в подъеме и падении. Причина запрета заключалась в том, что во время курса человек ведет весьма спокойную и свободную жизнь в течение целого дня; все усилия ума направлены на расслабление, и спокойная, развалистая ходьба как раз достаточна для того, чтобы устранить недогрузку организма, вызванную сиденьем. Бывали такие дни, особенно в начале и в конце периода, когда мне приходилось рано прекращать упражнения и отправляться спать; но то были дни, когда мне случалось испытывать резкую боль или настойчиво бороться с какой-нибудь особенностью загнанного в тупик ума, обличавшейся особым упорством. Сокращение питания также способствовало освобождению от напряжения благодаря тому, что тело получало меньше работы по перевариванию пищи и выведению шлаков; а поступающая пища по своему объему вполне соответствовала потребностям тела. Как сказал мне саядо, тело имеет склонность отягощать себя чрезмерным сном, как и чрезмерным количеством пищи; а затем ему приходится тратить энергию на преодоление результатов этих излишеств. Не знаю, так ли обстоит дело с каждым, кто серьезно следует такому распорядку, но я в самом деле не ощущал особого голода или каких-то страданий из-за недостаточного сна.

Однако оставалось одно исключение: я уже упоминал место, где сходил с тропы и стоял на высоком берегу озера; тут я останавливался на несколько минут каждое утро. Как раз в это время всегда начинало светать; и точно напротив того места, где я останавливался, возвышалось большое, развесистое дерево, все еще покрытое листвой, оно постепенно выступало из темноты на светлеющем небе. Я мог ощутить легкий ветерок, который шевелил лоунджи у меня на ногах и ласкал лицо и руки; мне были слышны звуки, возвещавшие начало дневных занятий. Я начинал видеть цвет и форму деревьев и домов по мере того, как они обретали существование. И я постепенно научился впитывать в себя эти впечатления, не истолковывая их в терминах действительного существования,— что можно было бы назвать на современном жаргоне «работа жестянщика». Сначала я находил это очень трудным, но по мере того, как мое обучение шло вперед, становилось все легче. Однако в течение первых нескольких дней это были просто моменты глубокого наслаждения восхитительной сценой, откровения силы, красоты и бесстрастия природы. Ибо рассвет наступает одинаково и для тех, кто его приветствует, и для тех, кто его страшится; его нельзя ускорить для одного или отложить для другого. Его обещания состояли в том, что вы с ним связывали: красота заключалась в самих ощущениях человека, а не в том смысле, какой он мог бы придать этому событию. Утренний привет оставался для меня безличным и вселял уверенность в том, что природа не за нас и не против нас,— это мы выбираем стороны. В те первые дни я всегда с сильным чувством осознавал, что вмешательство человека в природу и так называемое господство над ней бесплодны; и я переживал горячее желание содействовать ей по мере сил. В течение своей жизни мы недостаточно часто видим восходы и наступление ночи; в городе мы узнаем о рассвете только благодаря началу уличного движения. И только включая свет, мы смутно замечаем, что наступила ночь. Можно многое сказать в пользу примитивной жизни, где встают на рассвете и ложатся спать на закате. По мере того как продолжалось мое обучение, упражнения в созерцании расширялись до такой степени, что стали охватывать всю мою деятельность, и рассвет перестал быть для меня прекрасным зрелищем, которое я впервые вижу, а сделался просто комплексом света, форм и звуков, получаемых моими органами чувств. Но в те первые несколько дней я научился смотреть на природу без сентиментальности, не умаляя тем ее ценности и не снижая ее действия на меня.