Мертвый Журнал › Я, мне, мое, о себе

Если вы подниметесь на восьмой этаж стандартной девятиэтажки и заглянете в ту квартиру, что налево от лифта, то там, в темноватой из-за неудачного расположения кваритры комнате, в самом центре ее, увидите застывшего во времени мальчика. В его руках расческа, а на голову натянут распахнутый ситцевый женский халат. Он стоит так, замерший, уже больше двадцати лет.

Ангел, скажете вы, если всмотритесь в его глаза. Снежная королева выгнала бы Кая и взяла бы его к себе на постоянное жительство, даже не целуя. Волосы, торчащие в разные стороны, как у созревшего одуванчика или солнца в детском рисунке. Он стоит счастливый. Дома кроме него никого нет. И он, весь в летних каникулах и почему-то еще не у бабушки в саду, сияющий как люстра чешского зрусталя над ним. Даже больше: она и переливается исключительно его светом. Старый телевизор рубин выключен и только и смог, что поймать на свой темно-серый уснувший экоан его четкое, слегка размытое по краям отражение. Всего лишь миг, частица мига – вот что ему удалось отпечатать на себе.

Все отражает мальчика в комнате. Сама комната есть лишь отражение его: и журнальный стол, купленный в тон к традиционной, но дорогой стенке, и мельхиоровые крошечные ложки, чуть потемневшие от времени, но изо всех сил старающие не пропустить ни единого миллиметра счастья (а мальчик такой смешной в их черпачках)! Все любит его в этой комнате. Светло-бежевые обои в ромбик, недавно побеленый потолок, совсем невысокий в таких квартирах, окна, вымытые начисто только с месяц назад, которые летом чаще всего распахнуты навстречу балкону и весь-весь-весь город, который не видно с балкона, но на который намекают другие девятиэтажки, разбросанный замыслом архитектора вокруг холма, по которому так весело бывает бежать из школы.

Но сейчас, в этом мгновении, в этой не помутневшей со временем фотокарточке, как это случается с большинством из них, мальчик отражается и сияет, видя себя в отражении зеркал за сервизами и хрустальными бокалами для соков и шампанского. Он видит себя и кажется, поет.

Усышать бы первый звук, хоть немного. Ведь и песня, видимо, важная часть происходящего в комнате. И вот, напрягая зрение и слух, мгновение распускается, приобретает еще больший объем, выпячивает пространство и весьма условное время и начинает раскручиваться по своей оси, по часовой стрелке. Набирает все больше скорость и вот уже, преодолев световой и звуковой барьер, обретает цвет, звук, трепет. Все начинает дрожать и вот уже слышен первый звук и женский голос из магнитофона на полу:

«Ах, Арлекино, Арлекино!..», поет кто-то пронзительно грустно. Но мальчику не важен настоящий смысл, он лшь слышит то, что хочет: «И на арену к ним летят цветы». И становится все яснее откуда его радость и это счастье на кончиках волос. Это он поет!

Не своим голосом, но это он на сцене и к нему летят цветы. Много цветов! «Миллион алых роз»! Вот сколько цветов! И он держит в руках еще крепче расческу-микрофон, а там, в зазеркалье, на него смотрит «восхищенный зал», а он поет для маэстро в восьмом ряду и раскидывает руки в стороны, приветствуя не столько камеры, которые, несомненно, снимают его из зазеркалья, но миллионы глаз, пришедших и смотрящих телевизионную зазеркальную передачу, которую показывают по всем странам. Да что там странам – по всем дружественным планетам!

И нет ничего вокруг. И нет родителей, как будто их и не существует вовсе. Нет кота, чавкающего куриный бульон на кухне, но все оно – есть и сделано в данный миг специально для него. Про него. И связано только с ним. Ведь он – поет. А его показывают по всем телеканалам необъятной вселенной, в которой совсем не хочется и не имеет никакого смыса разбираться. Ни в ее устройстве, ни в правильности и придуманности форм, ни в построении мимолетных предложений, ни в шуме деревьев за окном, ни в том, что на голову его накинут всего лишь мамин халат и поет он в расческу. Ничего этого просто не существует! А есть только миг и именно за него он в этот момент он и держится. То, что будет потом – не важно. То, что было – тоже почти не важно, разве что кроме клубники со сметаной и сахаром. Свет льется на него из стробоскопов и айсберг выплывает из тумана, такой холодный, что ему самому становится холодно, но он продолжает петь голосом той женщины, которая тоже, оказывается, поет.

Вот какой этот миг. Вот почему, наверное он стоит замерший уже больше двадцати лет. Замерший, запутавшийся в паутине обыкновенных дел, испачканный страхами, расплескавшими по всему бывшему мальчику жирные пятна дегтя быта. Придуманный когда-то, почти исчезнувший в этом феерическом болезненном для взрослого человека обмане, мальчик пока еще виден. Он-то, по-видимому, всегда будет стоять в сиянии того дня, а тот, кто появился после и не понял, что тот мальчик в какой-то момент слишком сильно поверил в свой зазеркальный мир и так там и остался, прилепив к нему смолой, подозрительно похожей даже не на заблуждение теперь, а на слепоту, уже не песни, но то, что ему мешает двигаться и думать.

Очень хорошо! Продолжайте, пожалуйста!) +

Как же хорошо! Чувствую, у меня появляется еще один любимый блоггер. Добро пожаловать! Пиши чаще.

Жизнь, точнее ее взрослая и якобы осознанная часть, зачастую представляет собой сплошную полосу поисков и скитаний, состоящих главным образом из мыслей о еде и, как следствие, о работе.

И странным, невозможным до искреннего удивления кажется отсутствие таковой. И возмутительным – нежелание ею обладать. Ведь нет ничего более естественного для абстрактного Михаила Федоровича или такой же, только что выдуманной, но вполне вероятной Людмилы Петровны, чем пойти с утра понедельника работать, когда ломит спину от многочасового огорода, когда и отдыха как будто бы не было, когда все идут куда-то на протяжении многих лет, и только и делают, что стремятся выйти на пенсию, забывая о настоящем.

Но есть и такие, кому все не почем. Такие как я, к примеру. Или как этот, что живет рядышком, в этой же квартире. У нас, конечно, разные случаи, но по сути один и тот же путь. Разница лишь в том, что я дошел до него дорогой ленивой и полной принуждения, а он самостоятельно, думая над каждым своим твердым шагом.

Уверенность, что способность к письму, выросшая внезапно и ставшая даже как будто бы целью жизни, вылезла, стеная и охая, как раз по причине моей лени. Когда она появилась и принялась громко орать от боли – мол, еще один выискался – разум ее критически осмотрел, как осматривают пациента врачи. Почти сразу он принял ее за свою сестру и за ней же, широкой и объемной, какой она только и может быть, спрятался, чтобы не спугнуть. Так и живет там до сих пор. Но это к слову. А мысль о работе, тревожащая в тот момент ум и все гибкие члены организма, а особенно уши, которыми приходилось выслушивать поучения родственников, а также рот, которым приходилось врать, как-то сама собой устранилась. Надела шляпу-невидимку и ее как бы не стало. И только кончик ее носа выглядывал иногда, трепеща при вопросах, касаемых работы. Потому как безденежье и неизданная единственная книга выпячивали свой тощий зад и красовались у всех на виду.

Пиши, но работай, говорили.

Но ведь лень, отвечал я. Так ведь я и тружусь. Вот вторую начал, повторял я каждому, явно получая удовольствие от непомерного удивления, появляющегося на лицах, когда они узнавали, что я писатель.

Ну хорошо, говорили, написал книгу. А дальше?

А что дальше? Теперь удивлялся я. Написал, а там будь что будет. Всякому шедевру свое место и время.

Эта позиция больше всего подходила к объяснению ситуации, потому что печатать меня никто не хотел и не хочет и такое положение вещей как-то опасно затягивается.

Наконец самоустранившись, отъехав на расстояние свыше трех тысяч километров, конечно, максимально близко к морю, я думал, что решил вопрос, и даже для очистки совести сделал жалкую полупопытку приглянуться какой-нибудь захудалой работенке. Такой, чтобы не сквозило, не дуло и с места на место не дергало. Но у моря заняты совсем другими вещами. Пришлось раскрыть ладони и развести в стороны руки в бессильном жесте, говоря тем самым – ну что я могу поделать. Не судьба. Клялся себе и звонящим интересующимся как дела, что обязательно поищу еще что-нибудь, но уже было как-то не до того. Клубок размотался, а где его начало уже было не понять – все запуталось и закрутилось.

К тому же изощренный по-медвежьи услужливый помощник – разум – постоянно твердил одно и то же: ты сделал все, что мог. Пиши, пиши, пиши. А писать-то вдруг сало страшно. Появились новые лица, некоторые стали при ближайшем рассмотрении родными. И так среди них вдруг удобно сделалось. приятно и тепло, но больше всего удобно, конечно. О тебе и позаботятся и на сигареты дадут, что всякое желание заботиться о себе самостоятельно, куда-то исчезло.

А и в самом деле, зачем? Кто-то готовит есть, кто-то идет за продуктами. Мало того, я и сам могу сделать все, что нужно, если меня попросят, а если нет, то значит и сами все сделают. Моя функция свелась к минимуму – потреблять и изображать. А уж откуда берется у других возможность меня обслуживать – не так уж важно. Я и писать перестал, потому как слова были заменены на мысли о словах.

Но долго так продолжаться, конечно, не могло. Есть люди, а следовательно, есть терпение и его предел. Даже у самых, казалось бы, выносливых. И появились разговоры. Неприятные до дрожи. Непонятые высовывающимся боязливо из-за истончившегося покрывала писательства разумом. Уши слышали, что в них доносятся нелицеприятные звуки о их хозяине, но трансформировать их в какой-нибудь пусть самый примитивный и поверхностный смысл никто не собирался – ни разум, ни уши, ни хозяин.

И только душа, придавленная необъятной тушей навалившихся на нее суппостатов, изредка попискивала, находясь в полном подчинении. Пришпиленная к стенкам сердца гвоздями неправды, с сухим кляпом неизвестно откуда взявшейся гордыни во рту, она задыхалась, но еще не агонизировала, надеясь на благоприятный исход. И все ждала, ждала чего-то. Чуда, наверное.

Что ж, стоит признать, что разговоры эти были нечастыми, характерные для ситуации уколы совести с удивительным актерским талантом воспроизводились с помощью мимики и обманных терзаний. Душа ведь болезненно мучилась, а то, что по другому поводу, это было не важно – главное напустить туману и выделять изо всех пор сожаление.

Но сколько себя не обманывай, а душу приходится теперь все-таки выпускать подышать. А то ее обмороки что-то уж зачастили.

Работы фактической это не прибавляет, и не приближает тот самый момент, когда одевшись понаряднее, надо будет идти на собеседования и заинтересованным голосом сообщать о свох намерениях. Ведь так ее, кажется обретают? От такой перспективы становится тошно, но придумывать честные способы пока не получается. Следовательно, широкая дорога с маячащим вдали флагштоком, на котором распята душа, еще не превратилась в тупик, а длится и длится, уходя в пустоту.