|
Каждый год говорю себе - все, в Крым больше никогда. И каждый год еду, и каждый год с огромным удовольствием. Каждый раз накануне неизбежноого возвращения начинаю испытывать тоску и печаль, каждый раз хочеться еще хоть пару дней.
На самом деле Крым - говно. Чудовищный, бессмысленно дорогой сервис, хамство, грязь, совок и сплошные заборы. Загаженый берег, засраные кусты, грязные столы, вонючие сортиры, гнусные толпы пузатых сограждан, неизбывный вид на мусорку или стройку. Пацанчики с дутыми цепями в два пальца и телочницы, c с морковной от солярия кожей, на шпильках по гальке. Ненавижу!
Они засрали мой Крым. А все от того, что я ностальгирующий старый пердун. От того, что в моем детстве каждое лето моя семья снимала дом у тети Фроси, дочки мажордома усадьбы моего прадеда. От того, что в Крыму я прочитал впервые лучшие стихи и лучшие книжки, потому что там на обед подавали божественные варенники с вишней, потому что родители пили портвейн между виноградником и лавандовым полем, потому что собирали по глинистым сыпухам бутоны каперсов и мариновали их в трехлитровых банках, потому что рядом с палаткой на берегу будучи хиппаном я пережил, наверно самые романтические моменты своей жизни. А тетя Фрося, рыбачка, выходила с сыном на баркасе в море ставить сети по утрам, а потом готовила миндальные пирожки и варенники с вишней.
Это о моем Крыме в 17-м году Мандельштам писал:
Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла,
Мы совсем не скучаем,— и через плечо поглядела.
Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни
Сторожа и собаки,— идешь, никого не заметишь.
Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни:
Далеко в шалаше голоса — не поймешь, не ответишь.
После чаю мы вышли в огромный коричневый сад,
Как ресницы, на окнах опущены темные шторы.
Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград,
Где воздушным стеклом обливаются сонные горы.
Я сказал: виноград, как старинная битва, живет,
Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке:
В каменистой Тавриде наука Эллады — и вот
Золотых десятин благородные, ржавые грядки.
Ну а в комнате белой, как прялка, стоит тишина.
Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала,
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена,—
Не Елена — другая — как долго она вышивала?
Золотое руно, где же ты, золотое руно?
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны.
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно,
Одиссей возвратился, пространством и временем полный.
Так вот, нифига. Крым жив. Его не смогли, как ни старались убить ни тупые жлобы своими заборами, ни жадные курортные "бизнесмены" без тени буржуазности, ни быдло, которое не в состоянии донести огрызок до мусорки. Там еще есть, правда есть белые домики с прохладными комнатами и голубыми оконными рамами, душистая степь и выжженые холмы, заросли можжевельника и кусты мушмулы, там даже есть пустынные берега. Там есть умопомрочительно вкустная самса из тындыра в Старом Крыму, холодное сухое вино у татарского деда у дороги, дивные водопады Хопкала, марсианские просторы Караби, римские дороги Карасу, панорамы Ликона, пещеры Орта-Сырт. Там есть огромные радужные жужелицы-эндемики, красные ягодки крымской эфедры и разрушающие мозг корни гармалы. Там есть дивные люди, там вообще дофига чего есть прекрасного кроме моего детства.
Так о чем это я? Ах да, - я старый пердун. То есть нет, - Вы не любите кошек, - да Вы просто их готовить не умеете!
|
