Elenasem › Индия во мне и я в Индии

Уже на второй день занятий я ощутил сильный приступ тоски по дому, по своей удобной квартире в Сингапуре, по джину с тоником в полдень, по виски с содовой вечером. И на короткое время я испытал сомнения в том, стоит ли дело усилий, не лучше ли просто собрать вещи и вернуться. Монотонное течение времени как бы высасывало из меня прежний энтузиазм, и я усомнился, обладаю ли я умом такого типа, который способен извлечь пользу из этих упражнений,— они, казалось, гораздо больше подходят людям, ведущим такое существование, где время приветствуют как друга, а не относятся к нему как к врагу, на котором пробуют любое средство возбуждения нервов, изобретенное современной западной цивилизацией. Я мог завидовать возможностям таких людей; но можно ли мне получить что-либо из их методов без решительной перемены в образе жизни? Я знал, что каждое новое начинание сопровождается подъемами и спадами, и это удерживало меня от каких' бы то ни было действий по этому поводу, равно как и то обстоятельство, что я ничего и не смог бы сделать до дневной встречи с У Пэ Тином. Сомневаюсь также, что у меня хватило бы смелости сказать саядо, что я уже сдаюсь. К вечеру это настроение пропало; возможно, этот день оказался несколько более успешным — или просто все как-то устроилось само собой. К концу своих занятий я опять ощутил такое же беспокойство, когда понял, что не смогу остаться в Центре достаточно долго, чтобы получить полные результаты, являющиеся целью курса, и предчувствие возвращения в мир стало отвлекать меня. Для курса подобного рода необходимо располагать неограниченным временем — и продолжать борьбу, пока не будет достигнут результат.

В течение первой недели появились некоторые весьма определенные признаки прогресса; впоследствии я узнал, что они свойственны всем изучающим, но когда я столкнулся с ними, они показались мне особенно надоедливыми помехами. Первая из них пришла так постепенно и естественно, что я даже не понял какой-либо ее связи с практикой. Я стал замечать, что во время сидячего упражнения меня все чаще одолевают внезапные приступы дрожи, зуда, даже боли; мне постоянно казалось, что меня что-то трет, что у меня что-то чешется, и я не мог высидеть более нескольких секунд, не испытывая этих отвлекающих помех. Сначала я подумал, что, по всей вероятности, какие-то насекомые, во множестве населявшие потолок кельи, наслаждаются вкусом белого мяса; но после того, как это явление повторилось в течение некоторого времени, я вспомнил вдруг, что именно об этой вещи меня предупреждал саядо.

В одном конце этого же зала, за стеклянным экраном, стояла большая статуя Будцы, тут же находились вызывающие недоумение останки британского правления в Бирме. Я уже упоминал о плетеных креслах, которые видел в доме саядо; я полагал, что это какое-то наследственное имущество, и саядо приспособил его для своих целей. Но здесь, в лекционном зале, было еще несколько таких кресел; и вот во время своих бесед, а также во время лекций я видел, как монахи, поджав ноги, располагались на покатых плетеных сиденьях; по-моему, они чувствовали себя неудобно. Мне эти кресла были хорошо знакомы, так как я видел их во всех английских клубах к востоку от Суэца. Они предназначались для отдыха после второго завтрака, и под каждой ручкой имелось приспособление, которое можно было повернуть и использовать как подножку. Правда, это кресло вызывало в памяти картину белого человека, который, к счастью, ограничивался ролью завсегдатая клуба, но в то время послеобеденный отдых никогда не считался слишком достойным занятием. Саядо не имел понятия о существовании подножек или о том, почему кресла были именно такой формы. Я предположил, что они взяты из клуба, но саядо ответил, что нет: они производились какой-то рангунской фирмой. Этот факт послужил яркой иллюстрацией различного употребления почти символического элемента британского колониального правления. И для меня это тоже было символом — символом зачастую неуместного энтузиазма, с которым мы ввозим идеи западной демократии в те страны, где структура общества оказывается для них неподходящей, где психологическая обусловленность им не соответствует. Я надеялся, что там, где в достигших независимости странах останутся подобные организации, будет найден такой же действенный компромисс, как в деле с креслами.

И вот однажды, к концу первой недели, вернулся из госпиталя Махаси-саядо, и меня пригласили к нему для ежедневного отчета. Он выглядел больным и усталым — и все же сразу произвел на меня впечатление образца замечательного самообладания. Это был высокий, крепко сколоченный человек, его лицо с почти классическими чертами выражало любознательность, противоречащую неподвижному, пронизывающему взгляду. Я почувствовал, что передо мной человек большого понимания и симпатии, который не может иметь узких концепций истины. Меня обнадежила мысль о том, что он, может быть, одобрит мои вопросы, и мне не придется довольствоваться формальными ответами доктрины. В нем не было ничего от погруженного в себя аскета; его лицо излучало силу, уверенность и безмятежность. Типичное лицо бирманца бывает круглым и полным, однако лица всех виденных мной пожилых монахов оказывались как будто удлиненными благодаря их медитационным усилиям, и это придавало им впечатление большей силы и уравновешенности по сравнению с типичными физиономиями широкой публики. Многие из монахов казались необыкновенно здоровыми людьми. Не знаю, сколько лет было Махаси-саядо, но на его лице не было морщин; в нем чувствовалось спокойствие, полное симпатии, и это произвело на меня огромное впечатление. Я почувствовал, что нахожусь в присутствии авторитета, возникшего не в силу приказа, а в силу самого бытия. Достоинство, столь очевидное у всех саядо, было явным следствием отсутствия конфликта между физическим и духовным человеком, полноты, с которой вся их природа была посвящена жизни в мире, в состоянии уверенности, что путь, которому они следуют, приведет их к освобождению от желаний и привязанностей, к достижению конечной цели — к нирване.

Вскоре моя жизнь оказалась подчинена довольно монотонному распорядку — ходьба, сиденье, снова ходьба. И в этом процессе произошло то, что неизбежно должно было произойти: внешний мир стал удаляться из моих сознательных мыслей. В следующей главе я расскажу о том, как последовательные ступени медитационных упражнений задуманы для того, чтобы сузить горизонт практикующего и удерживать его ум занятым внутри определенного поля. По мере того, как мир за пределами Центра моих непосредственных занятий становился все менее реальным, маленькие, незначительные детали ежедневных событий вокруг моего блока приобрели такую важность, которая оставила их в моей памяти с ясностью, совершенно непропорциональной сравнительно с другими, гораздо более значительными событиями до и после посещения Центра. Именно степень внимания сообщает памяти глубину и постоянство, а не особая внутренняя ценность самого события.

Цель буддиста, предпринявшего курс сатипаттхана, заключается в приобретении випассана, или прозрения. Только тогда, когда ум успокоен, прозрение, или, как мы могли бы назвать это качество, интуиция, может получить доступ к фактам, которые лежат в основе буддийской доктрины,— и раскрыть их как переживание. Именно вследствие этого раскрытия саядо так неохотно говорят о тех вещах, которые в любом случае нельзя правильно понять, не пережив их, и каждый человек при небольшом терпении и известной настойчивости способен сделать это самостоятельно. Кроме того, такие духовные переживания разными людьми истолковываются по-разному; и труднее всего оказывается объяснить подобное явление, не придавая нового значения словам, употребляемым обычно в других контекстах, или же при этом надо пользоваться новыми словами, не имея возможности объяснить в точности, что они означают. Истины, переживаемые при помощи випассана,— это те истины, постижение которых необходимо для правильного понимания буддийской мысли, для того, чтобы дать изучающему возможность следовать буддийскому образу жизни с убежденностью, происходящей из полного понимания, а не просто из слепой веры. Такой подход к религиозным убеждениям нам непривычен, ибо здесь приятие основано на опыте, а не на вере.

Существует много форм медитации, относительно которых даются наставления в буддийских писаниях, но эта особая форма направлена прямо внутрь и действует как бы при помощи очищения внутренней ржавчины изнутри вместо того, чтобы использовать любовь, сострадание, отсутствие эгоизма для соприкосновения с духовной основой человека извне.

Хотя ум никогда вполне не прекращал своих попыток отклонения, к этому времени его склонность к ним явно уменьшилась, а обнаружить и прекратить ее было гораздо легче. Размах его деятельности оказывался ограниченным, и соблазнов становилось меньше. Теперь всерьез начиналось выполнение задачи твердого удерживания ума, это происходило в особенности во время сидячих упражнений, когда физическая деятельность сводилась к минимуму. Действие удержания ума на вызванном дыханием движении брюшной стенки приводило к замедлению самого дыхания, а это, в свою очередь, делало движение более поверхностным. В то же время умственное усилие, необходимое для того, чтобы следить за движением брюшной стенки, становилось все тоньше, пока не доходило до того, что при нем использовалась лишь небольшая часть потенциала ума. И только тогда, когда наконец оказывалась достигнутой известная устойчивость, и ум успокаивался, освобождался от усилия и становился полностью восприимчивым появлялась возможность вмешательства в процесс прозрения, или интуиции, или осознания. Но сперва ум пытался воспользоваться этим вполне ощутимым снижением физической активности для того, чтобы ускользнуть от контроля, который постепенно становился все более действенным. День за днем он продолжал свои фокусы и убегал к какому-нибудь собственному интересному предмету; но всякий раз его возвращали обратно. Как раз в тот момент, когда после серии упражнений вы однажды утром ощущаете, что приблизились к конечной неподвижности ума, дневные упражнения показывают вам, что конца еще совсем не видно, а ум оказывается таким же резвым, как всегда. Бывали дни, когда я чувствовал, что теряю почву под ногами, и я говорил об этом саядо. Но он неизменно отвечал: «Этого следовало ожидать; не беспокойтесь, а просто продолжайте осторожно и твердо останавливать ум без нетерпения и раздражения, и к концу вы добьетесь успеха». Действительно, к концу своего курса я его добился. Подобно лучу маяка ум упал на предмет своего созерцания и остался там в состоянии покоя, где исчезало время. Хотя именно воля привела его к такому состоянию, когда тишина заполнила ум, не осталось никакого преднамеренного волевого усилия. Теперь надо было сделать эту тишину постоянной, сделать ее таким состоянием, которое можно вызывать снова и снова — до тех пор, пока не откроется проход, сквозь который прозрение могло бы достичь сознательного ума и заполнить его. Этой стадии, к своему бесконечному сожалению, я не достиг. Но у меня не оставалось никакого сомнения в том, что она вполне достижима.

Мы не даем уму возможность обратить внимание на самое себя, а стараемся набить его таким качеством информации, какое он только сможет вместить, в надежде, что она каким-то непонятным для нас образом превратится в знание. Допускается и намерение обучать ум при помощи некоторых регулярных курсов с отбором информации для усвоения, но большая часть нашего обучения равноценна откармливанию гусей для получения паштета из печенки.

Напротив, буддисты начинают с подчинения самого ума и его тренировки для этой цели — для достижения доступа к прозрению. Следующее затем обучение постепенно способствует пробуждению этого прозрения в форме понимания, или знания. Это, очевидно, означает, что мы ставим лошадь на ее место, а не предоставляем ей самой возможность найти его между оглоблями, перелезая для этого через повозку.

...передать другим смысл своего переживания невозможно. Но это приходит позднее — в основном, этим занимаются только старшие монахи и саядо. Даже если цель курса обучения не состоит в достижении прозрения, можно полагать, что тренировка ума каким- нибудь простым способом, подобным методу сатипаттхана, обеспечила бы более действенную работу применяемого нами инструмента. Для того, чтобы подготовить мужчин и женщин к возрастающей технической сложности современной жизни с ее индустрией и разнообразными формами государственной службы, мы устраиваем курсы в любой отрасли деятельности, какую только можно себе представить. На военной службе человеку в особенности приходится переходить от одного курса к другому; и нет сомнения в том, что ранний подготовительный курс по методу сатипаттхана уменьшил бы длительность времени, необходимого для таких курсов, и существенно сузил бы все расширяющуюся пропасть между информацией и знанием. Я вынес впечатление,— хотя сам саядо никогда не говорил об этом прямо,— что он считает многое из того, что мы на Западе привыкли называть учением, просто информацией, которая никуда не ведет и очень часто создает своеобразное чувство, будто бы в массе незначительных подробностей утрачено нечто важное. И что особенно странно,— так это тот факт, что в своих технических предприятиях мы следуем . принципам, применяемым в буддизме; и мы никогда не допустили бы столь неэффективного использования какого-нибудь механического приспособления, какое мы, вне всякого сомнения, допускаем по отношению к работе ума.

Буддизм предлагает: «Делай это, и ты научишься понимать», тогда как христианство требует: «Верь в это, и получишь обещанные блага».

Нет ничего более способствующего возникновению разногласий, чем попытки описать глубочайшие духовные истины и переживания тем, кто сам их не пережил. Ибо их нельзя понять иначе; они неизбежно останутся искаженными, как бы подогнанными под частичное понимание конкретной личности, данного слушателя. Чтобы передавать знание, учитель должен обладать квалификацией, и эта квалификация бывает двух родов. Прежде всего, он должен обладать самым тесным соприкосновением с тем отдельным аспектом истины, которому он учит; ему необходимо также обладать интеллектуальным развитием, которое дало бы ему возможность истолковать это переживание в таких понятиях, которые доступны пониманию и других людей. Если его объяснение окажется успешным, понимание его слушателей, фактически, будет узнаванием чего-то такого, что они уже пережили. Если же таким путем получить знание невозможно,— то это уже не знание, а просто информация.

Таким образом, саядо фактически говорил мне: «Я не могу дать такого ответа, который вы смогли бы понять, пока вы не найдете его для себя сами, достигнув в медитации нового осознания».

На эти вопросы можно дать удовлетворительные ответы лишь в случае, если мы согласимся с тем, что закон кармы управляет всем сотворенным миром и представляет собой, так сказать, моральный механизм, действием которого отбрасываются слои материального бытия, окружающие дух. Этот закон утверждает, что каждая причина должна иметь свое следствие, что все причины должны быть полностью отработаны. Энергия, созданная каждой мыслью и каждым действием, должна быть поглощена и рассеяна среди других людей, а это в свою очередь создает энергию, производящую дальнейшие реакции. Некоторые части этой энергии имеют тенденцию способствовать процессу сбрасывания материальных покровов с духа, а другие ее части укрепляют и усиливают их. Мы сами и наши нынешние обстоятельства суть результаты того, что мы думали и делали в прошлом; мы станем результатом того, что думаем и делаем сейчас. Ни одно действие, ни одно движение мысли не умирает бесследно; но каждое из них порождает свою цепь результатов: они продолжаются до тех пор, пока не будет израсходована первоначальная энергия. И таким образом мы развиваемся через собственные ошибки и собственные действия в сторону добра и зла. Поистине, в этом заключена высшая справедливость: нет возможности уклониться от результатов дурных мыслей и действий, нет возможности утратить результаты хороших. Но то, как мы реагируем на вызванные ими события, может помочь рассеять эту энергию или возвратить ее. Поэтому закон кармы создает из каждого индивида коллективную группу потенциальных возможностей, направленных к добру и злу, к тенденциям любого рода, к радостям и страданиям настоящего и будущего существования. Эти постоянно меняющиеся потенциальные возможности, вероятно, удерживаемые вместе в какой-то материальной оболочке, более тонкой, нежели все, что нам известно, производят перевоплощающееся существо. В таком существе нет ничего постоянного; и в каждом новом рождении можно в какой-то мере наблюдать деятельность духа за облекающими его оболочками и материальными завесами. Но невозможно представить, чтобы каждый раз облекалась в материю одна и та же частица духа — такой делимости духа не существует, и нет ничего, определяемого как душа, которая в своих странствиях следует за оболочкой «не отработанных причин». Дух всегда присутствует везде, но здесь его можно воспринять только через посредство физического творения. Мы суть как бы окна духа; и наши предыдущие мысли и действия предрешают ту степень, до которой дух может быть замечен сквозь нас. Отрабатывая свою карму, мы пытаемся в течение каждого существования хоть немного стереть пыль с окна, пока окно наконец не станет чистым, а личность не исчезнет.

Личность, образуемая группой энергий причин и следствий, стремящихся к проявлению, сохраняет непрерывность в течение долгого процесса освобождения духа, однако она постоянно изменяется и обречена на угасание. А дух, работающий при помощи этой личности, представляет собой не дифференцированную часть океана духа, называемого нами Богом; и по-настоящему его нельзя также называть «душой».

Это была, как я понимал, спокойная суровость большого понимания, а не грубой и неустанной самодисциплины. Во время наших бесед он часто улыбался, а иногда смеялся.

...было замечание, что этот вопрос никоим образом не поможет мне в достижении «самадхи», стадии полной сосредоточенности, или в приобретении «випассана», т.е. прозрения, дающего знание, или наконец в осуществлении «нирваны». Фактически, здесь мне был дан совет — «быть начеку!»

Здесь можно вспомнить об одном удивительном факте: ни одна «вещь» (я пользуюсь этим термином в весьма буквальном смысле, имея в виду физические вещи) не может обладать существованием, если она при этом не обладает максимальным числом осознаваемых нами измерений. Это кажется аксиомой, которая применима ко всему сотворенному миру каким мы его знаем, ко всем творениям на нашем плане существования. В самых первых сведениях по геометрии мы узнали, что точка не имеет величины. Поэтому она не обладает существованием, кроме воображаемого, да и то лишь тогда, когда воображение затуманено и вертится вокруг понятия, не пытаясь рассмотреть его всерьез. Линия обладает длиной, но не имеет ширины, потому и она может существовать только в воображении — точно так же, как и несчастная точка. Далее мы узнаем, что плоскость имеет длину и ширину, но не толщину, а потому равным образом представляет собой нечто такое, что не может обладать существованием. Наконец мы приходим к телу, которое имеет длину, ширину и высоту; поэтому мы считаем его достаточно плотным для существования, как это представляется с точки зрения здравого смысла. Однако и оно все еще способно существовать лишь в неопределенном воображении того же рода, что точка, линия и плоскость, так как не обладает длительностью во времени. Если оно не обладает временным измерением, не существует в течение измеримой продолжительности времени, его никоим образом нельзя воспринять как «вещь». Таким образом, оно способно приобрести существование лишь в нашей вновь найденной четырехмерной вселенной. Это такое же простое объяснение, как и всякое иное,— объяснение необходимости четвертого измерения, измерения времени, для того, чтобы придать всем предметам субстанциональность.

Посмотрим же, что нам можно узнать о времени при помощи метода, аналогичного тому, которым установлена эта последовательность измерений. Мы можем вообразить (хотя и не создавая при этом в уме конкретных образов), как лишенная измерений точка движется и проводит линию. О последней можно сказать, что она таким образом «создана» движением точки; теперь у нас есть одно измерение. Точно так же размах, или движение линии под углом, прямым к самой себе, «создает» плоскость с двумя измерениями, а движение плоскости под прямым углом к самой себе «создает» трехмерное тело. Если, пользуясь теми же выражениями, мы продолжим тот же процесс, мы скажем, что движение тела под прямым углом к самому себе создает предмет внутри нашей вселенной. Но что означают теперь эти слова «под прямым углом»? В каждом предыдущем случае они указывали на направление, которое еще не существует; так, движение линии, создающее плоскость, совершается в направлении ее толщины, которая не существует. В каждом из этих трех случаев — точки, линии и плоскости — мы вводим новое понятие, которое нельзя ни вывести, ни представить в границах его собственных измерений. Таким образом, слова «под прямым углом» в действительности означают: «выйти из этого мира»; и подобное движение или качание поглощено более высоким измерением или представлено в нем. Линия становится плоскостью благодаря движению, а мы приобретаем реальность благодаря движению во времени. Для того, чтобы достичь точки зрения следующего, более высокого измерения, мы должны развить особое осознание, в котором последнее прибавленное движение перестает рассматриваться как таковое, а воспринимается в целостности нового измерения. Именно потому, что мы не вполне усвоили эту концепцию, время кажется нам таким необычным видом измерения; оно как бы развивает новое основание, представляет собой какой-то отвлеченный род измерения. Но в действительности таково же по своему характеру и наше восприятие тела: мы знаем объем благодаря ощущению прикосновения, благодаря чувству плотности; и, видя тело, мы представляем себе эти его свойства. Но мы воспитаны таким образом, что неправильно думаем о себе как о трехмерных существах, и протяженность в четвертом измерении никогда не казалось нам необходимой для нашей реальности. А теперь мы «выросли» до необходимости сделать полный поворот под прямым углом и понять, что как трехмерные существа, мы так же нереальны, как точка, линия и тело. Прямой угол нашего нового измерения — это распространение во времени, абсолютно необходимое для реального существования любого предмета в нашей вселенной. Это направление не свойственно трехмерному телу.

Итак, все стало ясным, все приведено в порядок. Может быть, так оно и есть относительно приведенного нами частного соображения о времени. Но означает ли это конец? Где прекращается процесс расширения? Что должно помешать нам открыть пятое измерение? Последнее в дальнейшем потребует от нас признания того, что для реального существования в нашей вселенной все должно обладать пятью измерениями, что это новое измерение должно мыслиться как распространение под прямым углом ко времени. Здесь я не предлагаю какой-либо удивительной концепции, сходной с концепцией Данна о «серийном времени». Новая протяженность должна быть чем-то таким, что «выходит за пределы этого мира» и не имеет никакого отношения к любому виду времени. Вполне вероятно, что такое открытие будет сделано, и я полагаю, что в конце концов к нему приведет полное понимание механизма нашего чувства времени. Возможно, что очень скоро нам придется рассмотреть существование в другой плоскости как необходимое условие для того, чтобы четырехмерное существование каким мы его знаем, могло обладать субстанциональностью; такую новую плоскость существования можно считать расширением под прямым углом ко времени: оно во всех отношениях удовлетворяет требованиям пятого измерения. Однако здесь нам нет необходимости рассматривать далее это возможное развитие, хотя позднее нужно будет коснуться данной проблемы при подведении итога нашим мыслям о времени.

Бросим мгновенный взгляд на некоторые капризы этого чувства осознания времени, или длительности, которые мы столь охотно принимаем без объяснений, хотя они играют столь значительную и важную роль в нашей повседневной жизни. Будет интересно выяснить» сможем ли мы посмотреть на него с какой-то точки зрения, которая помогла бы нам раскрыть его иллюзорность. Во-первых, нам необходимо отделить свое мышление от времени, каким оно представлено на часах, на приборе, измеряющем только академическое время, т.е. одну из координат графика, преобразившуюся скорее в руководство социального распорядка. Рассмотрим время лишь в таком виде, каким мы могли бы узнать его в темной комнате, где неразличим день и ночь, а наши внешние чувства не способны найти никаких указаний относительно продолжительности времени на часах и довольствуются лишь теми ощущениями времени, которые которые внутренне присущи нам самим. В нашей нормальной повседневной жизни бывают случаи, когда мы с очень значительной степенью точности можем полагаться на наше чувство времени, но это обыкновенно случается лишь тогда, когда мы заняты нормальной, не напряженной деятельностью, течение которой дает нам достаточные указания на время, отмечаемое часами. Вместе с тем существуют всевозможные другие указания, бессознательно присоединяющиеся к этому ощущению — гаснущий свет, шумы движения на улице, даже привычка есть б определенное время (ее не следует смешивать с муками голода). Все это вместе взятое дает нам достаточно точное ощущение времени. Но если наше существование свести к простому пребыванию в изолированной темной комнате, если мы при этом лишимся каких бы то ни было вспомогательных внешних средств, показывающих течение времени, отмечаемого на часах, тогда и наш желудок подаст нам всего лишь сигнал о голоде; этот сигнал мы могли бы назвать «желудочным временем». В подобной ситуации единственным нашим руководителем будет объем мыслей, проходящих через ум, а также темп этого прохождения. Такое явление, возможно, следует считать наименее надежным мерилом; фактически, это измерение нашего личного времени, и оно редко показывает совпадение со временем на часах. Все мы знаем, хотя, вероятно, мало над этим задумываемся, что когда мы целиком погружаемся в какое-либо занятие или поглощены какой-то единственной мыслью, время на часах летит: наше внимание было устойчивым, а нормальный поток мыслей, который дает впечатление времени, отсутствует. С другой стороны, когда наши мысли просто вертятся на одном месте, быстро перебегая с одного предмета на другой, когда они пересматривают какой-то материал под постоянно меняющимися углами зрения или даже непрерывно повторяются одним и тем же образом, когда мы чем-то обеспокоены или озабочены, время кажется чрезвычайно долгим. Состояние озабоченности или тревоги представляет собой резкий контраст с состоянием глубокого, устойчивого сосредоточения с неподвижным вниманием. В случае тревожных мыслей внимание напоминает бабочку, которая снова и снова садится на тот же самый цветок, на мгновенье остается на нем, а потом улетает, потому что он ей не понравился,— но сейчас же оказывается притянутой к тому же самому месту.

Длительность эквивалентна последовательности разных мыслей об одном и том же предмете: наше сознание полно перемен, и время на часах тянется медленно. Когда мы в своей темной комнате переживаем быструю смену легко движущихся мыслей, нам может показаться, что стрелки на часах уже переместились на несколько часов, тогда как в действительности прошло лишь несколько минут. Именно поведение внимания дает нам личное чувство времени. Когда внимание глубоко, интенсивно и устойчиво, оно дает нам впечатление малой длительности, когда же оно неустойчиво и быстро переходит от одной мысли к другой, мы получаем впечатление значительной длительности. Но вопреки этой неправильности имеется одна вещь, которая остается постоянной, — это чувство направления потока времени. Что бы ни происходило с нашим чувством длительности, мы всегда удерживаем ясные признаки прошлого, настоящего и будущего. Говоря «всегда», я хочу сказать: до тех пор, пока мы полностью не ускользнем от длительности, пока наши впечатления прошлого, настоящего и будущего не объединятся в расширенном существовании нового сознания. Об этом я скажу позднее. А то, что я описал сейчас,— это ситуация, которую каждый обнаружил бы сам, если бы оказался на долгое время лишен каких-либо внешних указаний на длительность. Наше внутреннее чувство времени, которое скорее является лишь ощущением продолжительности, действительно существует; но по сравнению с показаниями часов оно ненадежно. Хотя, возможно, такие личные стандарты в действительности гораздо полезнее для нас, поскольку указывают на темп протекания наших переживаний, а потому и всей жизни. Как грустно отмеряют часы долгие моменты напряженной эмоции! Разве имеют для нас реальную ценность слова о том, что эта эмоция длилась две минуты? Может быть, она представляла собой одну сотую всего нашего жизненного опыта; однако какие-то ужасающие десять минут страдания могут состарить нас на десять лет, так что окажутся эквивалентными десятилетию жизненных переживаний. К сожалению, мы находимся как бы под гипнозом времени на часах, а это целиком и полностью условность, академическая абстракция, не имеющая реальной ценности, если не учитывать особого рода коэффициент интенсивности, который придает времени личное значение. А иногда оно оказывается даже чрезвычайно утомительным обстоятельством, когда совершенно некстати сталкивается с нашим личным ощущением продолжительности.

Поэтому ощущение, которое мы получаем от четвертого измерения, имеет гораздо большее значение, чем показания часов. Наша протяженность во времени, или длительность, должна быть личной для каждого человека; для нее нам не требуются часы, ибо мы создаем ее для себя сами. Пока дело касается нашего жизненного опыта, то, что говорит наш ум относительно темпа нашего существования, является правильным. Эти данные не являются неточными; а то время, которое показывают часы, будет неверным, потому что оно не соответствует различной интенсивности нашей жизни — и потому не является надежным.

Наше внимание должно быть так тонко приспособлено к постоянно получаемым из окружения впечатлениям, чтобы оно не только не чувствовало соблазна остановиться на несущественном, но и перемещалось бы со скоростью, подходящей для наших мускульных реакций. Конечно, при помощи особых химических препаратов или других средств мы можем искусственно лишить предметы, приносящие нам информацию, их особого характера, можем также изменить поведение нашего внимания; однако в таких случаях нам необходимо изменить также и свой образ существования. И если мы желаем развить более высокий уровень осознания, производимый обостренным вниманием, нам следует создать существование такого рода, которое позволило бы произойти этому явлению. Отсюда и строгая рутина курса сатипаттхана.

Изменение степени внимательности с необходимостью меняет и наше чувство времени: разумно предположить, что чрезмерное его ускорение приведет к полному крушению индивида, но в случае другой крайности такой опасности не возникнет, и фактически именно здесь может произойти поразительное расширение сознания. Если мы хотим перенести центр, вокруг которого наше внимание обретает свое равновесие, на другую плоскость, нам потребуется нечто большее, чем простое усилие воли, каким бы значительным оно ни было. Нам нужно изменить контроль, который в нормальных условиях вмешивается в работу сознания, и когда оно обнаруживает склонность уходить слишком далеко от необходимого объекта, возвращает его к этому объекту. Данный механизм необходим для сохранения приспособленности к нашему окружению. Было показано, что изменение контроля над сознанием и вниманием можно достичь при помощи химических средств, но подобные опыты так же ясно показали, что если бы нам пришлось постоянно жить в этом состоянии, нас скоро поместили бы в дом для умалишенных, как представляющих опасность для себя и других. Тех же результатов можно добиться и при помощи возрастающей сложности упражнений в сосредоточении и созерцании.

При упражнении созерцания тела и ума в течение целого дня, которое является целью обучения в системе сатипаттхана, наблюдается определенное углубление внимания, удерживаемого волей. Однако оно весьма незначительно, и его нельзя сравнить с той переменой, которая происходит в результате приема мескалина. В состоянии совершенной «внимательности», т.е. когда ум неуклонно следует за деятельностью тела,— а при необходимости и за настроением,— наблюдается, как я уже отмечал в одной из первых глав, замедление ритма всех движений практикующего; это замедление достигается благодаря необычайно тщательно продуманному способу ходьбы и дыхания. Теперь понятно, почему это происходит: все виды деятельности необходимо приспособить к новым отношениям с окружающей обстановкой, вызванным изменениями в глубине и ритме внимание. И когда созерцание такого рода является полным,— нет никакого ощущения замедленного течения внимания Тогда вполне возможно разрушить видимую связь между глубиной внимания и его скоростью, так что человек, обладающий более глубокой степенью внимания, не способен жить в тех же условиях, что и другие люди: кое-кто может счесть его ненормальным, потому что его реакции на воспринимаемое внешними чувствами могут сильно отличаться от обычных. Можно также представить себе, какую нагрузку это обстоятельство вызовет в его механизме отбора впечатлений. Он станет учитывать и отбрасывать впечатления иным образом, чем обычный человек, так что следствием подобного необъяснимого поведения явится неизбежная катастрофа.

Следует помнить, что в упражнениях сатипаттхана мы постоянно следим за блуждающим вниманием и возвращаем его обратно к предмету созерцания. Этот процесс продолжается без остановки до тех пор, пока внимание не будет удерживаться в полной неподвижности. Когда же это произойдет, а практика будет продолжаться дальше, сам предмет созерцания как бы угаснет, тогда как внимание все еще остается непоколебимо устойчивым без всякого мысленного содержания. Эго состояние буддизм называет «созерцанием, лишенным формы». Но даже в созерцании с формой, т.е. когда перец вниманием все еще существует мысленное содержание, чувство времени будет целиком устранено. Поток мысли остановится: не окажется ни прошлого, ни будущего, ни настоящего. Наши собственные личные часы останавливаются, и осознание времени перестает для нас существовать.

Если мы настойчиво продолжаем глубокое созерцание «с формой» до тех пор, пока предмет созерцания не исчезнет сам, мы перейдем в состояние созерцания, «лишенного формы». Существуют многие описания этого переживания, однако ни одно из них не в состоянии передать его сущность тому, кто сам его не испытал. Это «вневременное мгновение» мистиков — огромное расширение сознания в этом состоянии сравнивалось с поглощением всего творения в целостности бытия и вхождением в существование совершенно иной сферы или множества сфер и плоскостей. Сколько бы ни пытались пережившие этот опыт описать или объяснить его, описания остаются для нас лишенными смысла, только указывая на какое- то весьма неясное возвышенное состояние; и это обстоятельство превращает одних в скептиков, а других — в завистников. Чувство времени полностью оставлено позади, и тогда все скрытое предстает в качестве факта нашего предшествующего обыденного существования. Его более нельзя ощутить, потому что внимание, которое давало нам это чувство, полностью успокоилось. А вместо него присутствует новое осознание, ошеломляющее чувство перехода в одновременное существование на нескольких плоскостях, необыкновенное расширение понимания. Всё, что раньше было необъяснимым, ныне оказывается простым и ясным. Новое осознание, как и всякое иное, открывает целый-мир новых переживаний. Нам кажется, что мы существуем в новом измерении, и его по праву можно определить как существующее под прямым углом к тому, что мы знаем как время.

Теперь ясно, что из всего, сказанного мною об измерениях, необходимо сделать следующий вывод: измерение — это не более и не менее, чем наше осознание —• поле осознания, поле переживания. Начиная с точки, которая представляет собой чистое измерение, не имеющее содержания, через три следующие измерения с постепенным расширением осознания мы приходим к нашему нынешнему нормальному полному переживанию в качестве четырехмерного существа. Но на этом вся история не заканчивается. Как существа с перспективой раскрытия во всей полноте духа, который большей частью скрыт нашим материальным сознанием, мы должны продолжать находить новые виды осознания, пока не придем к осознанию высочайшей жизненной силы, духа, Бога, или Нирваны. Там индивидуальность исчезает. Нас интригует мысль о том, сколько измерений мы откроем по пути. Их может оказаться двенадцать, как у нашего ученого,— но если это так, они все будут всегда чему-то равны.

Поэтому пятое измерение не должно нас обескураживать. Это просто следующая ступень расширения осознания. Оно будет неизмеримым, каким является для нас время, и будет заключать в себе целое содержание нового знания. Никто из переживших его, насколько мне известно, никогда не говорил этого, но я уверен, что если бы можно было в этом осознании оглянуться назад на то, как выглядит наше время, оно показалось бы чистой мерой, простой протяженностью, не связанной ни с часами, ни со вниманием. Это было бы нечто такое, что можно понять как целое, а не как поток,— точно так же, как мы сейчас думаем о длине, ширине и высоте. Не сомневаюсь, что это осознание пятой протяженности существует в зародыше у любого человека, но возможность добраться до его понимания требует тщательной подготовки. Химические средства не являются сокращением пути, хотя таким способом мы можем найти переживание, лежащее поблизости. Весь секрет в том, чтобы научиться контролировать внимание, а это можно сделать только при помощи какой-то тренировки вроде сатипаттхана. Открытия, сделанные умом в новом осознании, останутся необъясненными, ибо у нас нет слов для передачи смысла такого опыта; по возвращении в четырехмерное пространство ясность нового знания угаснет,— так же, как это бывает с нашими сновидениями после пробуждения,— и по той же причине. Только там, где это знание прямо воздействует на проблемы нашего существования во времени, оно, несомненно, сохранится, и в некоторых случаях вопросы, кажущиеся нам неразрешимыми, получат разрешение в отсвете нового осознания.

Приблизительно за день до праздника были сделаны приготовления к нему внутри самого зала и снаружи, на широкой дороге, где должны были установить подмостки и декорации. Такие привычные для нас события, как карканье ворон, лай собак и звуки колоколов, уступили место атмосфере возбуждения и ожидания, которая действовала даже на монахов. И в нашем блоке они собирались по утрам небольшими группами, прежде чем идти собирать подаяние. Кстати, меня часто интересовал вопрос о том, как они собирают пищу; я желал бы сопровождать одного из них, однако самому просить подаяния мне не хотелось. Монахи выходили, вооруженные своими лакированными крупными чашками; внутри последних имелись чашечки меньших размеров для приправ, мяса и разных овощей, которые они ели вместе с рисом. Приблизительно через час они возвращались, нагруженные таким количеством пищи, которого было бы достаточно, чтобы накормить полдюжины людей. Избыток риса шел на корм собакам и воронам — это и было единственной пищей, которую получали собаки. Я не мог понять, как это монахи умудрялись возвращаться с переполненными чашками всегда точно в одно время, и я спросил своего приятеля, торговца молоком, жившего в одной из келий нашего здания, как действует эта система. Тот рассказал, что у каждого монаха есть свой особый дом, где хозяева берут на себя заботу о том, чтобы обеспечить их питанием и готовить для них утреннюю еду. Некоторые монахи, вероятно, имели два или три таких дома; даже самые бедные люди рады помочь им, чем возможно, так что монах никогда не испытывает затруднений с обеспечением себя необходимым питанием.

Перед самым началом церемонии в зал вошли последние ее участники. Это было множество старых саядо, по всей вероятности, уже удалившихся от активной административной работы. Они вошли друг за другом и заняли места за пятью монахами, усевшись лицами к аудитории. Среди них я заметил Махаси. В течение некоторого времени я изучал лица людей, которые вели жизнь строгой самодисциплины и постоянной медитации. Что ожидал я найти? Каким образом бесстрастное переживание оставило бы свою отметку? Даже среди сильных и безмятежных лиц, к которым я привык, они были выдающимися. Один или двое казались очень старыми, однако их лица все еще сохраняли глубокую уверенность, которая говорила о жизни, посвященной неуклонному осуществлению поставленной цели, причем это совершалось не в конфликтах, не в борьбе, не в самоунижении, а в удовлетворенности и успехе. Там было множество лиц разных типов, и каждое из них имело какую-нибудь резкую отличительную черту, которая снова и снова привлекала к себе мое внимание, когда я озирался вокруг во время долгих речей. Сходство между .ними и лицами старших, боевых офицеров казалось настолько сильным, что я почти смог вообразить, что мне знакомы некоторые из них,— только оранжевые одеяния представлялись при этом немного неуместными! У всех у них глаза сохраняли то далекое выражение, которое, как однажды столь едко заметил Ноэл Кауэрд, считается результатом того, что взор морского офицера постоянно устремлен к горизонту.

А здесь передо мной были лица людей с глубокими переживаниями, потративших жизнь на поиски внутреннего знания, не искавших при этом помощи какого бы то ни было Бога. Они были и оставались людьми, «старательно зарабатывающими свое спасение», как этому учил Будда; в своей практике они приобрели понимание Силы и хрупкости человеческого существа. Однако сходство шло не дальше лиц: все эти старые саядо сидели так, как смогли бы сидеть лишь немногие адмиралы или генералы. Они устроились с поджатыми ногами на жестких деревянных креслах, где такое положение было вдвойне трудным и неудобным, а их ступни оказывались засунутыми за ручки кресел.

Фабрикант не привык бодрствовать в это время, но он был беспокойным и, как я думаю, одиноким человеком. Его время почти кончалось, и я оказался одной из мётел, которыми он пользовался, чтобы отмести свое одиночество.

Мой визит в Рангун уже стал чем-то нереальным, чем-то похожим на яркое сновидение. Со времени моего возвращения произошло столько событий, столько суеты, и теперь весь этот мир остался позади. Как часто случается во флоте, когда одно задание окончено, а следующее ещё не известно, появляется особое ощущение, как будто мы покидаем одно существование и стоим перед новым, полностью неизвестным и богатым неожиданными возможностями. Друзья и знакомые двух с половиной лет, проведенных мною в Сингапуре, ныне заняли место в ясно определенном помещении моего прошлого. Боль тую часть из них я никогда более не увижу; а с некоторыми отношения будут продолжаться в обстоятельствах, -столь отличных от тех, при которых я их знал, что я сперва не могу найти для них нужного места; а затем обнаружится, что я не сумел вырвать их из обусловленности и сделать неотъемлемой частью новой среды. Но некоторые из них обладали настолько крепкими связями, что смогли принести с собой свою глубинную основу: с ними я мог начать там, где мы расстались. Это бывает так редко. Обыкновенно всякий раз, когда мы встречаемся с каким-то другом после долгой разлуки, нам приходится ожидать, что дружбу придется начинать с начала. Два человека, которые не находятся в частом контакте, могут быстро разойтись в противоположных направлениях, особенно когда они молоды. Поэтому надеяться на возможность постоянного продолжения дружбы с того момента, где она оказалась прерванной,— значит просить о разочаровании. Может случиться, что этот «Восстановительный» период наведения мостов будет очень кратким, а в исключительных случаях все произойдет мгновенно. Но так бывает редко. Гораздо лучше не делать никаких предложений, а начинать с самого начала и строить дружбу заново. Было печально думать, что я неизбежно потеряю так много приобретенных мною хороших друзей всех рас и национальностей; а в данном случае разрыв должен был оказаться более значительным, чем раньше, потому что для меня больше не будет работы. Я покидал службу во флоте после того, как носил форму в течение тридцати восьми лет,— но покидал ее не для того, чтобы оставаться в приятном бездействии, ибо в наши дни это невозможно, а для того, чтобы найти себе какую-то новую работу. Это означало, что я меняю службу Ее Величества королевы на должность в каком-нибудь объединении, вступая в атмосферу, где действенность неизбежно связана с расходами. Нужно будет охватить целый мир обязанностей, в котором я окажусь вместе со своими сослуживцами на почве, весьма отличной от той, к которой я привык. Это не беспокоило бы меня, поскольку я никогда не чувствовал, что для моего счастья необходимы какие-то особые внешние обстоятельства, но приспособление к новой среде могло оказаться для меня затруднительным. И меня интересовал вопрос о том, найду ли я в этом помощь со стороны своей недавней практики.

Я поставил перед собой задачу найти нечто такое, что дало бы мне возможность противостоять напряжению нашей повседневной жизни. Но полный смысл пережитого в течение некоторого времени не будет для меня ясен. Процесс приспособления к новым идеям, поглощение подсознанием того, что я воспринял интуитивно, постепенное изменение не только привычек, но и естественных душевных реакций — все эти явления и проистекающие из них решения нельзя форсировать, нельзя ускорить. Они созреют в свое время. Я был приучен принимать решения и привык к этому: все совершалось постоянно от одного мгновения к другому — я обсуждал ситуацию и решал, что делать дальше. Это превратилось в такую привычку, что если я получал ка- кую-нибудь важную информацию, но не принимал на этом основании никакого решения, мне казалось, что я прячусь от ответственности! Теперь же я понял, что бывает много случаев, когда принимать решений не следует, а вместо того нужно терпеливо подождать, пока правильный ответ выйдет на поверхность сам по себе. Фактически, во всех важных личных решениях следует оставлять время для того, чтобы рациональное подведение итогов подвергалось влиянию более глубокой интуиции. В случае моего эксперимента с практикой внимательности я вообще не знал, действительно ли следует ожидать каких-либо решений; но я усвоил порядочное количество новых мыслей, и со временем это должно было принести свои результаты в какой-то перемене общего взгляда на жизнь.

Еще в молодости, когда, приближаясь к двадцати годам, я впервые начал читать книги по индийской философии, я почувствовал, что на пути к духовной зрелости существует явная дихотомия. Прежде всего, как в христианстве, существует полное отрицание силы «я», обращение ко внешнему — к помощи и к руководству; и сколь бы значительным ни предполагалось действие этого внешнего источника через индивида, человек всегда обращается к чему-то такому, что не присуще ему внутренне, чем он сам не обладает. Это поиски чего-то «другого», при помощи которого надо преобразовать личность. В видимом противоречии с этой точкой зрения находится метод Востока, требующий, чтобы мы напряженно вглядывались внутрь и открывали находящиеся внутри источники силы и просветления; здесь имеет место отрицание только ложного «я», ведущее к раскрытию подлинного Я, единого и неразрывно связанного со всем творением. Эти точки зрения были несовместимы; и хотя каждая из них казалась мне по-своему убедительной, двигаться вперед, не сделав выбора между ними, было невозможно. Целые годы этот вопрос «или — или» властвовал над моими размышлениями о глубочайших практических путях мировых религий и требовал своего решения.

И вот внезапно более не осталось никакой проблемы. Эта вспышка прозрения произошла в тот момент, когда я только что поставил стакан вина в пятно солнечного света, падавшего на стол. Ощущение, сопровождавшее этот момент, было таким необыкновенным, что оно и поныне остается свежим в моей памяти, а теперь оно стало помощником в решении, которое так долго от меня ускользало. Насыщенно-красный цвет вина также дошел до меня в особой вспышке, которая была совершенно ошеломляющей по своей красоте. Она полностью поглотила меня и завладела всеми моими ощущениями. То было мгновенное проявление чистого, захватывающего дух экстаза, невероятно возбуждающего и приносящего глубокое удовлетворение. Цвет, пропитавший мое существо, был в огромной степени живой силой, и я изливал сердце в благодарности и в то же самое время содрогался от страха, что это ощущение, возможно, оставит меня.

Я бы ни в жизнь не решилась.