|
Моя абсолютно несбыточная мечта – полетать над Индией на дирижабле.
( Я достаточно четко представляю перспективы дирижаблестроения, так что мне это не грозит. И никому вообще)
Я хочу (могу покапризничать?), что бы это были не современные «гудиеры», предназначенные для вечно жующих и восторгающихся американцев. Их запихивают в салон типа микроавтобусного и они старательно визжат от восторга, обозревая виды с высоты птичьего полета. А что им еще делать, если они оплатили полет и приходится верещать, чтобы убедить окружающих и самих себя, что услуга стоит потраченных баксов?
Мне нравятся цеппелины, нечто вроде великих «Гинденбурга» и сто-тридцатых. Обязательно с немецкой командой, потому как кроме немцев никто с ними обращаться не умел. Согласитесь, как ласкает слух лающее «Яволь, херр капитан!» вместо ленивого, сквозь зубы: «О/кэй, кэптн!» или, не дай Бог, отечественного: « А на хрена?». Немецкая речь механика, как и еврейский акцент стоматолога, всегда подсознательно успокаивают, ставят все на свои места, восстанавливают пошатнувшиеся основы мироздания.
Для справки: дирижабли над Индией никогда не летали. Климат местный для них не подходил, что ли. Единственный, кто мог совершить это, был злосчастный R101 королевских ВВС. Он изначально предназначался для обслуживания линии Лондон – Дели и его первый серьезный перелет был приурочен к коронации вице-короля в 1930 г. Еще он должен был ненавязчиво демонстрировать сотням миллионов индийских подданных далекого, слишком уж далеко Альбиона, преимущество белой расы в виде средства бомбометания. R101 нес в себе родовое проклятие всех гигантских жестких дирижаблей, которых пытались после первой мировой войны в странах-победительницах скопировать с цеппелинов. Трофейный цеппелин можно было разобрать по винтику для изучения, но собрать заново работоспособную конструкцию никому не удавалось. Величавые корабли уходили прямо в катастрофы. Так случилось и с R101, основанном на слепо скопированных немецких разработках. Он разбился во Франции по пути в Индию.
“Чуден Ла-Манш при тихой погоде, но редкий дирижабль долетит до середины Франции…”
Я пытаюсь представить, что значит лететь не на тяжелом самолете, тупо устремленном к цели, а на странной конструкции, сочетающей в себе габариты “Титаника” и невесомость перышка. Которая может упрямо ломиться сквозь ураган, ровно и четко отмерять мили сотни за сотнями, или дрейфовать по течению слабого ветерка, плыть в воздушном потоке, так что на борту не ощущается ни малейшего дуновения. Олицетворенная хрупкость и уязвимость – парусина не прочнее обычных джинс, натянутая на фермы, как на детской карусели – и слава самого страшного оружия первой мировой, возможность перевозить в утробе десятки тонн грузов, вываливать тонные бомбы или выпускать из ангаров самолеты.
В дирижаблях есть что-то переходное от века девятнадцатого, века штучных вещей и людей, изделий, имевших собственные характеры от своих создателей – к веку двадцатому, времени жалких штамповок в индустрии и демографии. Гордые гиганты, которым не нашлось места и дела в мире убогих карликов.
Огромные корпуса, вальсирующие вокруг причальных мачт, и томно покоряющиеся толпам людей, которые затягивают их в эллинги. Стремительно вздымающиеся после сброса балласта или устало приникающие к земле, когда из них, из пробоин или разрывов выходит газ, как кровь из живого существа. Они даже умирали как благородные существа – пылали огненными сгустками в небе предвестием Рагнерека, даруя всем мгновенную смерть, или плавно опускались к земле, из последних сил сохраняя жизнь командам. Они были живыми.
Наверное, поэтому в моей мечте они оказались совмещены с Индией, страной мыслящих и живых виман, летающих колесниц, кораблей и городов.
Наверное, полет на дирижабле всегда сопровождается шелестом ослабшей сочленений обшивки, хлопаньем ее от встречного потока. Еще постоянный скрип ферм и стрингеров, соединяющих их. И ровный отдаленный гул моторных гондол. Впрочем, часто мне встречалось описание работы двигателей того времени как стрекотание или пульсирующий стук. Пусть будет так. На дирижаблях не было капитальных стен и переборок, только парусиновые. Все мягкое, плавно изогнутое по контуру цилиндрического корпуса. Металлическими были немногие детали полов и лестниц. Я смутно представляю дизайн внутренних помещений – какая-то невероятная и гармоничная смесь роскоши атлантических лайнеров и скупость тогдашнего конструктивизма.
И еще. Имею право покочевряжиться? Хочу стюарда – статного индуса с огромными усами и огненным взором. Непременно в тюрбане. Негромкий стук в дверь и вопрос:
-Сэр, встречный ветер не дает совершить посадку в Бангалоре. Свежие сливки кончились. Соблаговолите приказать принести консервированные?
То, что меня не устраивают в качестве спутников американцы и соотечественники, уже понятно. Я достаточно насладился их лицезрением по ТВ и под боком. Мне этого хватит на несколько жизней вперед.
Хочу англичан. Холенных породистых старомодных англосаксов – сухопарых седовласых джентльменов и изящных леди. Для разнообразия пусть резвятся надоедливые детишки и тело фальстафовских габаритов вечно дремлет под пледом. Короче, англичане, но не слишком, в смысле не слишком уж английские, а в разбавленном виде, доступном для потребления иностранцами.
Что это за путешествие? Круиз? Быть может.
Или это частный цеппелин, высшее проявление снобизма:
– Яхты уже не в моде, приходится летать на скромных дирижаблях.
– Ну, что Вы, сэр, на скачках все только и говорили о Вашем новом приобретении..
– Право слово, не стоит, не стоит…
(Странно, “откуда у парня испанская (то бишь, английская) грусть?”
Мне самому интересен этот заворот в моих мечтах. Никакого пиетета перед викторианской чопорностью я никогда не испытывал, в англоманах тоже не числился. Можно любить или Англию, или Индию, выбор однозначен и не допускает компромиссов. Или человек признает право “нести бремя белых”, или причисляет себя к “покоренным и угрюмым племенам”, по отношению к которым это бремя осуществляется по полной программе. Но в каждом из нас живет неосознанная ностальгия по стране, которая исчезла с политической карты более полувека назад, но которая до сих пор царит в наших умах. У нас нет иного восприятия, мы вынуждены смотреть на Индию через призму специфического восприятия и видеть преломленные, то есть искаженные краски. Это Англо-Индия, Индия, переданная нам в наследство англоиндийцами, писателями и ученными, военными и администраторами. У них, у лучших из них, была мечта привить к мощному дикому искривленному стволу древней цивилизации благородные ветви идеалы французских просветителей и английское промышленной производство, чтобы создать новое общество. Ничего хорошего из этого для Индии не вышло. А мечта осталась. И мне хочется очутиться в давно угасшей мечте, в мире этих людей, в достопамятных тридцатых, мире настоящих леди и джентльменов, кастовом замкнутом мирке, развеянном временем.
Если бы жил в тридцатых, то, боюсь, в поисках применения своего специфического чувства юмора, составил бы компанию тому недорезанному романтику от Коминтерна, который посоветовал слить воедино Русскую православную церковь и индийских фомистов. Это был бред почище того, что я сейчас пишу. Его нельзя оправдать даже взаимной страстью русских и англичан гадить друг другу под азиатскими фасадами своих империй. А я бы обратился к тов. Сталину, лучшему другу всех угнетенных народов, с предложением той же степени шизофрении – организовать на базе подпольщиков – тугов команду экспроприаторов или разработать культ Ленина в качестве одиннадцатой аватары Вишну).
Мне бы хватило года, чтобы увидеть Индию с высоты птичьего полета. Так, как ее не видел никто. И, наверное, никогда не увидит.
Я представляю, как поднимается дирижабль сквозь слоистые муссонные тучи, которые прошивает насквозь оглушающий треск и совсем рядом в секунду, которая длится вечность, змеится молния. И дирижабль всплывает медленно-медленно как в вязком ночном кошмаре сквозь осязаемый иссини – черный пласт облаков. А потом оседают вниз последние, светлые, почти белые слои и солнце встречает нас выше облаков и порывов ветра. Вокруг лопастей пропеллеров, разбрызгивающих веселые брызги, возникает радужное сияние, от обшивки струится легкий парок испарений. Над нами только солнце, а внизу уходит на безопасную глубину темное море облаков. Под их плотным покровом ворчит гром и слои туч слабо подсвечивают изнутри разряды молний.
Мы бы летали над раскаленным Раджастханом, рассеченном хребтами как рубцами неудачно заживших шрамов. Дирижабль бы летел на уровне утесов и мы бы видели как окна своего дома – соседнее поместье, старинные родовые раджпутские гнезда, их оплывшие глинобитные стены и руины башен над отвесными обрывами. С них бы взмывали бы огромные орлы и лениво кружили вокруг нас на огромных распахнутых крыльях. А далеко внизу драгоценными камнями в инкрустации– изумрудами искусственных садов, сапфирами прудов, рубинами стен в оправе золотых кровель, виднелись бы феерические дворцы их потомков. Тех, которые променяли прадедову честь на сытое позолоченное рабство.
(а западло им пальнуть в виде приветствия из своих игрушечных пушек? Вот так, декоративные царьки с кольцами в носу, и еще пару залпов в честь больших белых сагибов!)
Или рассвет над джунглями где-то в предгорьях… Наверное, Ассам. Сквозь молочное месиво проступают очертания округлых холмов – точь в точь как в китайской живописи тушью, только оттенки серого – темнее заросшие горы, светлее ложбины, все влажно и размыто, никакая резкая деталь не царапает взгляд. Туман стекает вниз, оседает в низинах, проступают очертания склонов и сквозь них прокладывают путь солнечные лучи. Тень дирижабля лежит четким пятном на стене тумана как на киноэкране. Очень тихо, густой запах влаги и перепрелой зелени поднимается к нам.
Другая картина – городишко с высоты птичьего полета, как термитник, весь из глины и серой соломы, слепленный вкривь и вкось, выпячивающийся на голой земле. По нему снуют микроскопические люди и к нему ведут настоящие муравьиные тропы, заполненные снующими крохотными человечками. Они мельтешат взад-вперед в своей неустанной и непонятной деятельности. И осознание того, насколько разделены два мира – один рафинированный мирок обитателей дирижабля, и их, который лежит в грязи и пыли. Мы так далеки от них, что даже густое зловоние не доносится до нас.
Ночь над лесом. Корабль набрал высоту и лег в дрейф на слабый попутный ветер, лишь иногда по всему корпусу проходит волной шорох – это работают тяги рулей. Прохладный воздух доносит все звуки из черной глубины. Все прекрасно слышно сквозь тонкую обшивку, как через стенки палатки, стоящей на земле. Металлический звон цикад, резкие вскрики. А потом нарастает из самых глубин сказочных чащоб низкий и жуткий рев тигра. Кажется, от него трясется даже корпус дирижабля. Вот звук проходит сквозь нас – и мощно устремляется дальше вверх, к тонкому серпу луны. И долгая-долгая тишина в которой засыпаешь, убаюканной безопасностью.
А есть еще море, вечное живое море, бесконечная полоса золотых песчаных пляжей в белом обрамлении пенного прибоя. Пляжи рассекают два зеленых океана – один океана вод, другой зелени. Ребристые тусклые листья кокосовых пальм мерно вздымаются и опадают под ударами ветра с жестяным грохотом. За ними совсем не в такт колышется разнообразная и разномастная растительность, сквозь которую просвечивают коричневые стенки и кровли рыбацких деревень. В пене ворочаются совсем как неуклюжие крокодилы длинные лодки, мельтешат лапками – веслами. Чуть дальше от берега, на мелководье, колышется калейдоскоп солнечных бликов и изумрудных пятен, сквозь который проступает взрябленный песок. Стаи серебристых рыбок снуют туда-сюда.
А далеко от берега, на застывшем зеркале глубокой синевы золотится одинокий косой парус дау. Или вальяжно развалился огромный тупоносый сухогруз, оставляющий за собой плоский веер пены и скрученный в сигару шлейф дыма. Над ним всплывает белое облачко и спустя долгие секунды доносится басовитый гудок. А с дирижабля «с разрешения леди» приветственно рявкает сирена. И мы медленно расходимся встречными курсами.
Снова ночь. Огромные звезды словно прибиты к черному бархату. Их блеск ничем не умаляется как при виде с земли – ни пылью, ни дрожанием воздуха. Их свет пронзает глаз как серебряная спица. Огромная полная луна с ясно видными лунными морями заливает все ровным белым светом. Капитан положил дирижабль в дрейф и он плавно скользит над Гангой, над Бенаресом. Млечный путь отражается в темных водах. А потом каждое отражение звезды рождает другой огонек – звезды остаются на месте, но плывут крохотные светильники, едва заметные с высоту. Плывут мимо притихшего города, превращенного лунной ночью в изображение в технике бидри – серебряные освещенные поверхности на глубоком черном фоне теней.
Негромко шуршит патефонная пластинка. Вечные «Брызги шампанского». Нет, лучше вальс.
Синие глаза – луна,
Вальса белое молчанье,
Неизбежная стена
Ежедневного прощанья
Черные глаза – жара,
Сонных звезд в воде круженье,
И у борта до утра
Поцелуев отраженье.
(ну и что, что плагиат. От Киплинга не убудет, а у меня к месту!)
А потом бы мы пролетели над Гималаями. Это надо было видеть, как опасно увеличивается тень корабля, скользящая по голубому сиянию, вслед за нами, то пропадая в бездонных черных пропастях, то возникая на отполированном снегу ледников. Как эта тень хищно догоняеn дирижабль, отчаянно молотящий лопастями в почти пустом воздухе, почти поглощает его на склонах пиков. Как скрежещет командирская гондола, врезаясь в молитвенные пирамиды на перевалах и мы постигаем жестокую иронию буддистских паломников, высеченную на скалах: “Вы еще не научились радоваться трудностям?” Смотреть, как наливается густым фиолетом прозрачный воздух и уходит вниз, проваливается, умаляется весь прежний мир, домашний и уютный, соразмерный слабому человеку. А рядом с нами только зазубренные острые пики, то пылающие огнем в кровавом закате, то выступающие призрачным сиянием в свете близких огромных звезд. Чувствовать опасный неровный стук моторов, передающийся содроганиями всей ажурной конструкции. Слышать шелест опадающего инея с обшивки и видеть, как покрывается смертельно опасной ледяной коркой тело дирижабля, как ледяной саван отбирает у нас считанные метры запасы высоты. А потом – обрыв, почти падение с огромной высоты и невероятный, подлинно океанский простор Тибета: каменные волны, застывшие в бесконечных рядах скал. Ряд за рядом, уходящие к песчаному и пустынному северу. А над всем этим - голубое небо, опрокинутое и разбившееся вдребезги на бесчисленные бирюзовые озера плоскогорий. Ровный и непрестанный сильный ветер, сдувающий все живое с голых скал и загоняющее стада яков и людей в рыжие от выгоревшей травы низины.
И как мы приглашаем капитана в гостиную и награждаем его сдержанными аплодисментами. Английский джентльмен всегда джентльмен. Он ценит мужество героя и виртуозную работу мастера, даже когда помнит, как вот так же подбирались к Лондону последние высотные цеппелины с обезумевшими от недостатка кислорода командами. Капитан и команда дирижабля были фахманами, немногословными и упрямыми людьми дела.
Нет сюжета, нет морали.
Здравый смысл не присутствовал изначально.
Есть только грусть о том, что ушло безвозвратно, так и не став реальностью. Или стало реальностью в другом измерении.
Как воспоминание о мимолетном сновидении, забытом с первыми проблесками сознания.
Слабый изысканный аромат мечты на резком холодном ветру реальности.
|
