Moony › Начальник Космоса (психоделическая повесть)

ДЕСЯТЬ

Жара и безделие сделали свое дело. Через несколько дней я уже с трудом передвигался.

Как-то под вечер я добрался до холмов за городом. Холмы выходили к морю, образуя скальный амфитеатр. Я смотрел на заходящее солнце, орлов над головой, слушал их пронзительный клекот и ни о чем не думал.

Из кустов за моей спиной раздался шорох. Я резко обернулся и увидел странное создание. Оно было похоже на гигантскую ящерицу с красным гребешком и ожерельем на шее. Постояв немного, существо медленно скрылось в зарослях колючек. Я был напуган и поражен, но нашел в себе силы встать и двинуться за ним. Было совсем не страшно, а очень любопытно.

На холмы опускались сумерки. Я обшарил все окрестные кусты, но нашел лишь колыхавшуюся на ветру тряпку. Долго продирался сквозь колючки, чуть не сорвался со скалы, но ящера нигде не было.

И тут я услышал голос, вернее шепот. Кто-то говорил рядом, медленно, без интонации. И голос, голос казалось шел из глубины скал:



Я и ты...

Мы из древних племен...

Мы почти исчезли с лица земли...

Пришло время следовать древними путями...

Понимаешь, о чем я?



Как загипнотизированный, я вышел на поляну, залитую лунным светом. В другом конце ее кто-то стоял: черная фигура, лицо в тени. Не ящер — явно человек. Кто-то в человеческом облике. Я замер, как будто меня парализовало. Ужас был настолько сильным, что поначалу я его даже не осознавал. Фигура сделала шаг ко мне. Волосы зашевелились у меня на голове. И тут я сорвался и бросился наутек.

Что было дальше, я помню очень смутно. Помню, что несколько раз выбегал на открытое пространство, за спиной кто-то шуршал. Один раз снова показался ящер. Он был в сильно заношенной и местами порванной униформе индийского полицейского. Он чего-то допытывался от меня, но я убежал от него.

Становилось все темнее — луна уходила за горизонт, я выбился из сил, несколько раз падал и больно ударялся о камни, терял сознание. Один раз меня вырвало. Помню еще как кто-то говорили мне: «Иди уже к своим». Я спросил: «Почему они мои?». — «Они похожи на тебя. Чуть-чуть».

Дальше в памяти зияет один сплошной провал.

ОДИННАДЦАТЬ

Очнулся в пещере Шивы. Сверху, сквозь круглое отверстие в своде пробивался яркий дневной свет. Все тело было в ссадинах и болело, как будто меня переехал перегруженный индийский грузовик. Одежда — красная жилетка и черные штаны-алладины — были изодраны в клочья. Относительно новые шлепки стерты до дыр. Это больше всего меня убедило в реальности того, что произошло со мной ночью.

Мало-помалу пришел в себя и вышел на свет. У порога сидел парень в одной набедренной повязке.

Долгая жизнь в тропиках рано или поздно приводит к минимализму в одежде. Шлепки на ноги, кусок ткани на бедра, жилетку на плечи — и вперед. Можно ограничиться и просто куском ткани, набедренной повязкой — универсальная одежда на все времена.

Парень обернулся, услышав мои шаги.

— Привет, чувак. Я Звездочет.

Я уже привык, что многие в Гокарне носят странные, придуманные имена. Я присел рядом.

— Неважно выглядишь, — вполне справедливо добавил он. — Что с тобой случилось?

— Привет. Я упал вчера.

— На байке катался?

— Да.

— Употребляешь что-то?

— Нет.

Правильно, — одобрил Звездочет.

— Где ты живешь? — спросил я у него.

— В пещере. Не в «Ухе Коровы», в другой.

— Можно я поживу с тобой? Не подумай ничего плохого, просто мне плохо одному. И я не хочу пока возвращаться на пляж.

— Хорошо, пойдем со мной.

Пещера Звездочета была надежно спрятана от посторонних глаз в скалах. На входе висела маскировочная сетка, сплетенная из травы. Внутри небольшое пространство было выстлано мягкими подстилками, на которых тут и там стояло несколько вещей, вроде чайника и кувшина, и все.

— Можешь спать здесь, — показал он в дальний угол.

Я прожил у Звездочета несколько недель.

Он вставал до рассвета и куда-то уходил. Мне не говорил и с собой не брал. Возвращался он к обеду, уставший. Я готовил обед — какие-нибудь фрукты, овощи, орехи, все в сыром виде, чтобы не разводить костров. Звездочет не хотел привлекать внимания к своему жилищу.

Когда нам надоедало сыроедствовать, мы спускались с холмов в город и кушали в дешевой столовке для паломников и туристов «Према». Больше всего мне нравилось южно-индийское блюдо масала-доса. Это блин с картошкой и специями.

Звездочет брал дешевый индийский комплексный обед — тхали. У местных долгожителей с деньгами было не очень. Мои тоже были на подсосе, но я их ни на что особо и не тратил. В Индии открываешь в себе способность довольствоваться малым.

По вечерам мы пили чай из каких-нибудь трав или листьев, которые Звездочет приносил из своих походов и заваривал в термосе (кипяток мы наливали в столовке). Любовались закатом, слушали крики орлов, шум прибоя, долетающий снизу, где волны разбивались о черные вулканические скалы.

После заката, если не было луны и облаков, в небе одна за другой вспыхивали звезды, мириады звезд. Перед сном мы занимались тем, что разыскивали неизвестные науке созвездия.

За время обитания в пещере и наблюдения за звездами, моей самой удачной находкой было созвездие Жирафа. Звездочет разглядел в небе Глаза и показал мне их.

Если долго смотреть на Млечный путь, где-то посередине можно было увидеть темный провал. Он был болезненно глубок, а по краям этого провала горели две яркие звезды, как глаза. Когда я пробовал долго, не мигая, смотреть в эти глаза, то чувствовал на себе взгляд.

В одну из ночей я разглядел созвездие Кошки. Отчетливо различил ее глаза, уши, по звездочке на кончиках усов.

Мама-кошка, мама-кошка, я лежал в гнезде над морем. Подо мной была черная лавовая скала, возникшая после древнего извержения, когда Индостан отделялся от Африки. Я глядел на звезды, видел созвездие твое и других неизвестных зверей. Я сам был детенышем неизведанного зверя. Прийдет время, и мне придется покинуть гнездо, чтобы учиться ходить, танцевать, дышать, выгибаться, рычать, смотреть в глаза, любить.

С тех пор я почти каждый вечер практиковал звездосмотрение. Чем больше я смотрел в глубины космоса, тем отчетливее я чувствовал на себе взгляд оттуда. Среди мириад взглядов из глубин космоса всегда присутствует тот, самый первый.

ДВЕНАДЦАТЬ

Однажды мы со Звездочетом засиделись до утра, втыкая в звезды. Над горизонтом уже стало светлеть и появилась яркая звезда.

— Смотри, вот планета Нибиру, — торжественно заявил Звездочет. — Она приближается к Земле. Когда они приблизится вплотную и станет больше Солнца и Луны, на земле произойдет преображение. Мир больше не будет таким, каким мы его знаем. Это предсказано в свитках шумеров, у древних египтян и в календаре индейцев-майя.

Я не силен в астрономии, но даже моих познаний хватило, чтобы возразить.

— Какая же это Нибиру? Это Венера или Марс, на худой конец. Или Юпитер. Если бы что-то такое приближалось к Земле, ученые давно бы уже подняли такой шум, что о приближении планеты знала бы каждая гокарнская собака.

— Все эти данные умалчиваются, чтобы не поднимать шум, не вызывать панику. А планета светит все ярче. Она приближается, я слежу за ней каждый вечер.

— Да это же бред, теория заговоров. Как ты не видишь очевидные вещи? — вся эта поп-эзотерика стала меня немного раздражать. — Как насчет того, чтобы открыть любой астрологический справочник и за минуту узнать все о твоей «Нибиру»: как она называется на самом деле, какой состав ее атмосферы, какие у нее спутники.

Звездочет умолк, глядя в темноту. Прошло довольно много времени, прежде чем он ответил.

— Чувак, ты счастлив от того, что весь такой логичный и правильный?

ТРИНАДЦАТЬ

На утро Звездочет никуда не пошел. Когда я вернулся в пещеру, он сидел на выступе скалы у входа. Услышав мои шаги, Звездочет обернулся.

— Я хочу показать тебе кое-что, — с этими словами он нырнул в пещеру, подошел к дальнему концу, где я спал, отодвинул от стены плоский камень, и передо мной открылся проход в глубь скалы. Взяв фонарик, Звездочет пролез внутрь, а потом поманил меня за собой.

— Тут до меня кто-то жил, — с этими словами Звездочет включил фонарик и пространство вокруг меня вспыхнуло разноцветными узорами. Я стоял в пещере, чуть побольше той, где мы жили. Все стены были расписаны флуоресцентными красками.

Прямо перед нами в скале было выбито изображение кобры с раздутым клобуком.

— Местные много веков поклонялись змеям, — объяснил мой проводник. — Эти магические змеи охраняют входы в подземные миры, в царство мертвых. Туда можно попасть, но вернуться уже невозможно. Ты готов? — спросил он полушутя, но взгляд его был серьезный, или мне так показалось в полутьме.

— Мне некуда возвращаться. Меня там никто не ждет.

Прямо перед нами на стене была старательно вырисована фигура человека с головой пса. В руке у него был белый лотос.

— Это египетский бог смерти Анубис, - объяснил мой проводник. - А это ты.

Внизу я увидел маленькую черную фигурку человечка, поднявшую руки перед богом. Было не очень понятно, толи фигурка пытается защититься, толи сдается, толи приветствует Смерть, толи просто застыла в ужасе.

Анубис смотрел куда-то вверх. Я тоже поднял голову. На потолке чернел большой черный круг, обведенный красным. По бокам от круга были два крыла. Круг образовывал купол. Я стоял так минут пять, пока с потолка на нос мне ни капнуло.

— Здесь живут летучие мыши. У этой пещеры несколько выходов, — Звездочет взял меня за руку и повел дальше.

Мы протискивались в какие-то невероятно узкие лазы, пару раз я больно ударился головой. В нескольких местах проход расширялся, но там приходилось продвигаться по пояс в воде.

Наконец забрезжил свет где-то вверху. Мы подтянулись и один за другим втиснулись в заполненную солнечным светом пещеру. По «окну» в потолке я узнал пещеру Шивы.

— Ну вот, а дальше сам, сказал Звездочет. — Эта пещера не просто так называется «Ухо Коровы». Она слышит. Можешь попросить ее помочь тебе, чтобы ты нашел свою дорогу. Из нее расходится много лазов и дорог во все стороны Индии и всей вселенной.

Я стоял у выхода из пещеры и смотрел на мой пляж, уходящий полоской к далеким горам на горизонте.

— Да, я найду мою дорогу.

— Только помни, что ты уже не вернешься в тот мир, из которого пришел сюда.



На рассвете у входа в пещеру

Меня провожает он.

Стая летучих мышей

мягко огибает его силуэт.

Его жилище —

Межгалактический метрополитен:

Вот тоннель

уходит из гокарны в Варанаси,

а вот — на Кайлас,

вот — к святыне в Катманду.

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

О днях, которые потекли сразу после того, как я вылез из пещеры, я помню смутно. Разорвались какие-то связи, которые скрепляли вместе мой мир. Отдельные блоки его накренились, кое-где обвалились и увязли в песках Гокарны. Где-то они уже успели сползти в море и обрасти ракушками.

Примерно к тому времени относится такая запись в моей книжке:



На карте памяти личных путей сообщения

Линии из точки а в точку я,

Между ними картографы сгинули.

В карте, где белые пятна

Становятся черными дырами,

Вдруг появляются новые земли

И океаны без имени.



Я словно погружался в сон, но при этом отчетливо чувствовал, что скоро меня ждет яркое пробуждение, которое еще дальше отодвинет все, что я знал и в чем был уверен, и еще более приблизит меня к тому, что манит своим горько-сладким вкусом неизведанности.



Криогенные сны, до весны

Я покоен и счастлив лежать

И смотреть в нарисованные облака

И река протекает во мне,

А к весне буду снова готов

Для любви и дорог.



Так прошла зима и наступила весна. Стало жарче. С каждым днем жара усиливалась. Сезон заканчивался. Наступало время, когда нужно было решать — уезжать отсюда или остаться на пляже дальше. Пока были деньги, можно было еще уехать. Пока была виза, ты еще оставался в рамках закона, в границах нормы, в мире человеческих раскладов. Но потом наступала черта, переступив которую, ты оставался по ту сторону всего этого — один на один с морем, холмами, джунглями, космосом. По ту сторону где-то шатался Начальник Космоса. И еще где-то в дальних уголках пляжа можно было встретить Шанти.

Сезон резко закончился, друзья и подруги, знакомые и незнакомцы, фрики и йоги, преданные и предатели, бродяги и трипники стали один за другим уходить по песку с рюкзаками за спиной и не возвращаться. Те, кто остались, кучковались. Сядут рядом, говорят долго-долго о чем-то малозначительном. Выйди на сансете к морю — тут же подтянется несколько человек и собак. Подсядут и молчат.

В апреле пришла жара. Почти все гостиницы и рестораны закрылись. В мае пришли дожди, болезни и бред. Внутренний телесный жар не дает мозгу расслабиться. Мысли и воспоминания возгоняются, как в перегонном кубе, оседая радужными разводами на внутренних стенках черепа, на глазных яблоках, на тончайших нервных нитях, которые пронизывают все тело и, прорастая сквозь него, тянутся во все стороны, к звездам и дальше, в пустоту.

Некуда было идти из комнаты: за порогом простиралось море, за окном раскачивались сосны, на пороге сопет бродячий пес. Ветер приносил песок. Вентилятор под потолком отпечатываелся на сетчатке, врезался в генетическую память, проникал на молекулярный уровень, прописывался в ДНК. В следующей жизни он будет сниться мне по ночам. В той жизни мне снилась дорога, бесконечная, через подземелья чужих городов, в далекие горы, к берегу моря, по которому я брел, не помню когда и где.

Из живущих на пляже собак до следующего сезона дотягивала от силы половина. Кто-то из них помирал с голоду или от эпидемии чумки. Кого-то унесили спустившиеся с гор леопарды или разрывали на части голодные братья и сестры. А на решивших там летовать людей смотрели как на космонавтов, которые остались на необитаемой планете. Знакомая инструктор по йоге из Питера — женщина, выкованная из цельного куска титана — как-то поведала по секрету, что при воспоминании о проведенном здесь лете у нее сжималось очко. Так и сказала: «Сжимается очко».

На пляж выбросило огромное количество мусора: подошвы ботинок, обрывки сетей, поросшие ракушками лампочки, куски пенопласта, медузы мазута — как будто весь сезон все это копилось в море, чтобы в конце выплеснуться на берег. А я вдевал перья увязших в мазуте птиц в волосы и прогуливался по моему пляжу на закате, как вестник неотвратимого.

По ночам вода приходила, заливала пляж, тихо проникала в окна и двери, поднималась над крышами, уносила все дальше и дальше. Сначала я сопротивлялся, цеплялся за предметы, деревья, лодки, проходящих по пляжу животных. Но потом поднимал руки вверх и плыл в потоке. Я знал, что поток вынесет куда-нибудь, на другой берег, к другим предметам, деревьям, лодкам, людям — до нового прилива.

Когда я вернулся на свой пляж, людей на нем стало заметно меньше. Шанти не заглядывала. Я проводил дни в своем домике или на пляже. Хозяин больше меня не тревожил — то ли забыл про меня, то ли смирился с тем, что сезон кончился и денег больше не заработать. Иногда выбирался за едой в город, но чаще обходился кокосами, которые с грохотом падали на крышу домика, грозя пробить в ней дыру. Орех от падения разламывался и можно было ложкой вычерпать сладкую мякоть и выпить остатки сока.

Все чаще стали вырубать электричество. Иногда его не было по нескольку дней. Я запасался свечами и при первой же возможности подзаряжал свой айподик, с которого слушал музыку.

У тех кто оставался здесь на сезон муссонов, вещи носили ласковые имена. Даже если их выбросить, они возвращались, лежали на тропинке и с укоризной смотрели, как ты проходишь мимо. Вещи жались к людям, а люди — к вещам: иди сюда мой айподик, давай поставим что-нибудь, «Сто лет одиночества».

На пляже за целый день можно было не встретить ни души. Только стадо коров медленно дрейфовало из одного его конца в другой. У коров всегда был четкий маршрут. За день они обходили несколько пляжей и помоек, всегда держались сплоченным коллективом, редко дрались (не как собаки), точно знали свой путь, были невозмутимы, живучи, приземисты, целенаправленны, всеядны, тупы. Кто-то из них не переживал сезон муссонов, но многие переживали. Они не убивали слабых соплеменников, как собаки.

Крабам все было по*уй, они писали закорючками по песку, катали шарики из песка. А морские змеи были нежны и беззащитны. Увидив змею, рыбаки норовили перебить ей хребет палкой. Я же брал их за скользкий хвост и отпускал в море. Это все, что у меня было.

В те дни на стене моего дома появилась эта надпись, сделанная угольком, найденным на пляже:



Одиночество, одно отчество,

Один в комнате без электричества,

Заглянем друг другу в глаза, в

Ваше высочество.

ПЯТНАДЦАТЬ

На большую площадь посреди Дели стекаются паломники. Сотни тысяч людей прошли через джунги и горы, реки, дороги, города. Пришли и терпеливо ждут. Я стою среди них.

И вот священный миг настал! Дрожит земля, бьется в конвульсиях. Все падают на колени, все на коленях, руки к небу. На фоне темнеющего неба раздувается гигантский шар белого огня. Дрожь нарастает, налетает волна ветра, пыли, обломков. Грохот влетает в открытые рты, кровь течет из ушей.

Вдруг наступает тишина, только метеоры расчерчивают небо, всполохи молний пронизывают стремительно растущий черный гриб. Не оторвать полуослепших глаз от этого зрелища. Воздух накаляется, начинает гореть одежда. Оцепенение проходит, и я бегу. Они же остаются ловить руками огонь, есть его, обгорать и плавиться в невыносимом пекле, падать на землю.



Облачко от ядерного взрыва

В вечернем небе ветер теребит.

Это все, и это все, что было,

И что уже никто не возродит.



Проснулся после тяжелого дневного сна, от которого усталость не только не прошла, но еще сильнее сковывала тело, придавила к земле. Я впервые за долгое время отправился по пляжу в сторону холмов. Заставлял себя идти.

Было время заката. Я долго искал пещеру Звездочета и никак не мог ее найти. Потом, уже почти без сил, пытался найти пещеру Шивы, но тоже безрезультатно. Наконец на краю обрыва, который амфитеатром выходит в море, я заметил одинокую фигуру. Он стоял на краю в потоках восходящего воздуха, который собирался в амфитеатре скал и бил вверх — туда, где парили и клекотали орлы.

— Привет, Звездочет! Еле нашел тебя.

Звездочет безучастно посмотрел на меня. Потом перевел взгляд куда-то вдаль. Я тоже посмотрел туда — внизу, на скалах, выходящих в море, стоял кто-то. Присмотревшись, я узнал Шанти. Она стояла в брызгах прибоя, лицом к морю. Потом рядом с ней, в камнях, я разглядел Начальника Космоса. Они застыли в неестественных позах, словно ожидая чего-то со стороны моря. За горизонт медленно закатывалось кроваво-красное Солнце. Из воды торчало огненное полушарие, словно фантастический светящийся остров. Кое-где на небе уже разгоралась самая яркая звезда, а может планета.

— Я все думаю о той пещере и о твоих словах — о том, что, пройдя сквозь нее, невозможно вернуться в свой старый мир, — сказал я Звездочету.

— Я не помню, чтобы я говорил нечто подобное.

Я не поверил своим ушам.

— Ты же сам провел меня сквозь нее и сказал мне напоследок, что мне не вернуться к старой жизни.

— Чувак, ты что-то путаешь, тебе померещилось. Старого мира давно уже нет.

— Звездочет, ну как же, мне нужно о многом поговорить с тобой! Давай может опять поживем вместе, как раньше. Так проще выжить в несезон.

— Каждый летит в своем звездолете, — только и ответил Звездочет.

Я каждый волоском на коже, каждой порой почувствовал, как надвигается тотальное одиночество. Встал и бесцельно побрел в сгущающуюся темноту холмов. Шел долго, спотыкался, падал, но вставал и двигался дальше. Не осталось ни надежды, ни желания, ни направления.

Я ничего не видел перед собой — только смутные силуэты, черные провалы в пространстве и тени. Вдруг одна из теней привлекла мое внимание. В ней словно сгущались сумерки — она была словно воронка, в которую всасывались последние отблески света. Меня затягивало туда, и я не стал сопротивляться.

Скоро я обнаружил себя в пещере. Я продолжал продвигаться вперед вслепую, держась за слизкие стены, которые все сужались. Скоро я уже был вынужден опуститься на колени и продвигаться ползком. Несколько раз я больно ударялся головой о своды пещеры. Уши наполнял писк мышей.

Я лег и обессилено замер в одном из глубоких проходов. Закрыл глаза. Волны ультразвука, которым сканировали пространство летучие мыши, стали принимать форму человека, распростертого в черном пространстве. Очертания слегка светились. Я мог четко различить его силуэт, словно я сам стал мышью и обследовал пространство с помощью звука. Он больше не был мной. Я стал взглядом, который открывается в самый последний момент, когда «я» еще остается как эхо в глубокой пещере, но уже нет никого, кого можно было бы наделить этим «я».

В голове само собой зазвучало:



Когда миру наступит пиз*а,

Останутся лишь поезда.

Пиз*а-поезда, пиз*а-поезда.

Когда в небе потухнет звезда,

Останутся лишь поезда.

Пиз*а-поезда, пиз*а-поезда.

Когда в море иссохнет вода,

Останутся лишь поезда.

Пиз*а-поезда, пиз*а-поезда.

Когда скажешь мне нет вместо да,

Останутся лишь поезда.

Пиз*а-поезда, пиз*а-поезда.

ШЕСТНАДЦАТЬ

Однажды ночью раздался стук в дверь. Это была Шанти. Она была очень уставшая и чем-то сильно напугана.

— Можно я у тебя заночую. Что-то плохое происходит.

Я напоил ее чаем и уложил на кровать. Шанти все ворочалась, шуршала каким-то фантиками, а потом, когда я уже было почти уснул, вдруг шепотом спросила:

— А ты веришь в конец света?

Я ничего не ответил, потому что не знал, что ответить.

На следующее утро я с удивлением застал Шанти за странным занятием. В руках ее был старый индийский транзистор, который выдавал шипение вперемешку с каким-то потусторонними завываниями и обрывками фраз на русском: «Метеорит размером с астероид стал полной неожиданностью для ученых... Москва была практически стерта с лица земли... многочисленные жертвы... пшшшшшш-пжжжжжжж... разрушения не поддаются описанию...»



Раз-два, раз-два,

Над Москвой метеорит

Раз-два, раз-два,

Над Москвой метеорит

Раз-два, раз-два,

Над Москвой метеорит

Раз-два, раз-два,

Над Москвой метеорит...



Шанти слушала все это и дико смеялась. Потом вдруг стала плакать. Я даже побоялся подходить к ней.

— Слыхал, Москвы больше нет! Я должна позвонить в МЧС, нужно выбраться отсюда. Помогите мне, — лепетала она сквозь рыдания.

— Отсюда не так просто выбраться. Сезон закончился, такси больше не ходят. Автостанция закрылась - наверное забастовка. На поезда купить билет нереально. Но я тебя не дам в обиду, — успокаивал ее я. — Со мной не пропадешь.

От этих слов Шанти стала плакать еще сильней и проплакала до завтрака (у меня был приличный запас кокосов и фруктов).

Весь день ветер несил по пляжу всякий мусор, ветки, листья, вперемешку с песком. Вечером ветер усилился. Судя по всему, надвигался не характерный для этого времени года тайфун. Электричества как не было, так и не было. Мы засели в домике, закрыли все окна, зажгли свечи, заварили чай на переносной керосиновой плитке.

Тем временем ветер все усиливался и потихоньку превратился в тайфун. Всю ночь мы не спали, опасаясь, что сорвет крышу. Утром вся комната была засыпана песком. Дверь пришлось открывать с усилием - ее тоже завалило песком. Песок был везде - во рту, в глазах, в волосах. Ветер все не утихал. Дождь хлестал сквозь ставни, неровную черепицу крыши, стены домика намокли и покосились.

Кое-как мы дневали и ночевали в моем домике. Спать приходилось по очереди. Иногда, когда шторм немного стихал среди ночи, я выходил на берег моря и вслушивался в странные звуки - море урчало как ненасытное, неистовое животное.

На утро шторм продолжался. Он не стихал день за днем, к вечеру ветер и дождь усиливались.

Мы ждали помощи, эвакуации, МЧС, ООН, голодали, мучались безделием, бредили. Чтобы совсем не сойти с ума, я стал придумывать разные истории. Мы сидели вокруг горящих свечей, кипятили воду на костре прямо в домике (все стены покрылись копотью), и Шанти слушала мой бред.

На пятый день после начала шторма Шанти вернулась из развездки на пляж и объявила, что на берег выбросило кита. Кит был огромный, черный и мертвый. Собаки уже отъели у него губы - самую мягкую часть тела. Кит нестерпимо вонял. В его вскрытом чреве копошились насекомые. Вокруг него по пляжу растекалась лужа тухлого рыбьего жира. В ней увязали ноги. Утром ветер разносил по пляжу запах смерти.



Раз-два, раз-два,

Над Москвой метеорит.

Раз-два, раз-два,

Под ногами мертвый кит.

Раз-два, раз-два,

Над Москвой метеорит.

Раз-два, раз-два,

Под ногами мертвый кит.



Дождь больше не прекращался. Ветер больше не стихал. Мы научились жить в постоянном потоке частиц воды и песка. Утром мы добывали еду и питье (тайфун посбивал с пальм тонны кокосов), днем мы спали, обнявшись, чтобы не было страшно.

Надо было выбираться с пляжа, пока его окончательно не смыло. Но мы все медлили, пока в один не очень прекрасный день стало понятно, что медлить больше нельзя.

Короткими перебежками мы двинулись через пригнутую к земле пальмовую рощу в сторону холмов. Дождь заливал глаза, рот, было тяжело дышать. Дошли до пещеры только к вечеру - насквозь промокшие, продрогшие, голодные.

По дороге нам никто не попался. В городке никого не было - всех эвакуировали. Остались только немногие туристы на пляже - о них почему-то забыли.

Когда мы дошли до пещеры Шивы, на пороге сидели Звездочет и Начальник Космоса.

СЕМНАДЦАТЬ

Звездочет молча встал и пошел вглубь пещеры. Мы так же молча последовали за ним. Даже Начальник Космоса был тих и серьезен.

Когда мы наощупь добрались до главного зала, Звездочет остановился и заговорил:

— Сегодня ночью наступит конец света.

Шанти всхлипнула.

— Я не хочу умирать! Что тут происходит? Где здесь выход?

— Здесь несколько выходов, — спокойно ответил ей Звездочет. — Один выход обратно на пляж, в Гокарну. Но им может воспользоваться только Чувак. Другой выход — для тебя, Шанти. Это выход к Институту Мозга. Тебе нужно привести в порядок свою голову.

— Что за бред? Что здесь происходит? - испуганно всхлипывала Шанти.

— Мой путь ведет в горы, в Гималаи. А Начальнику Космоса туда, — он сделал движение, которое невозможно было увидеть в полной тьме, — в открытый космос. Даже если вы попытаетесь выбрать чужой путь, вы все равно окажитесь там, где вам нужно оказаться. Так что наберитесь мужества и следуйте своим путем. Но мы все еще не раз встретимся. Мы не можем не встретиться.

Я стоял на месте, растерянно пялясь в темноту. Слышалось тяжелое дыхание Шанти, какие-то шорохи, булькающие звуки. Вдруг раздался крик. Мне сначала показалось, что кричала Шанти. Но крик стал принимать какие-то нечеловеческие оттенки. Пещера завибрировала. Прошло еще несколько мгновений, и она стала наполнятся рассеянным светом. Я не мог понять, где источник этого света. Потом меня стало словно магнитом тянуть к выходу — в ту сторону, откуда мы пришли. Резкая вспышка света, и больше я ничего не помню.

ВОСЕМНАДЦАТЬ

Не помню, как я оказался посреди сухих зарослей на самом верху черной лавовой скалы, которая возвышается над плато. Черная планета висит в небе, как черная дыра — она приближается, всасывая в себя пространство, мои сны, мое прошлое, будущее. Вокруг образовывается пустота.

Я стою словно на островке посреди океана пустоты. Пустота — самая страшная стихия. Она страшнее хаоса. В хаосе можно за что-то ухватиться — за соломинку, которая устремляется в гигантскую воронку времени. Но вокруг меня ничто, даже время перестает быть.

Пустота сжимается вокруг меня. Она уже на расстоянии вытянутой руки. Я прижимаю руки к груди. Я всем нутром чую, как она обволакивает меня. Сознание замирает в самом жутком страхе — страхе небытия.

В этот момент появляется белый, ясный свет. Он идет откуда-то изнутри, из-под век. Я разжимаю веки. Ко мне приближается неясное пятно света. В темноте сгущается черный силуэт. Свет исходит из середины черной фигуры.

Я не могу пошевелить даже мыслями — все во мне застыло, заледенело. Но этот свет приближался, от него исходит приятное тепло. Очертания черной фигуры постепенно становятся все более отчетливыми. Кто бы это ни был, он поворачивается ко мне боком и я вижу четкий профиль змеиной головы. Змеиная голова на человеческом теле.

На ночном плато начинал дуть теплый ветер с моря. Невидимое море внизу посылало холмам свое влажное дыхание. Оцепенение все еще не проходило. Стоя посреди камней и зарослей кустарника, я чувствовал, что где-то внизу, под обрывом, начинается отлив. Когда мимо меня прошли все тени, прошелестели летучие мыши и ночные птицы, начало светать.

С западной стороны из темноты показалось море, к югу — небольшая бухта с пляжем, к северу — городок Гокарна и пляж, где я жил.

Я увидел все знакомые места словно заново. Я увидел холмы и назвал это место Холмы. Холмы выходили в море амфитеатром скал. Я назвал это место Скалы. Прямо посередине Холмов, на возвышении находилась Пещера Шивы. Внизу, в Скалах — Пещера Звездочета. Верхняя часть Холмов поросла джунглями. Нижняя была открытым, выжженым солнцем пространством. Там росла редкая и жесткая трава, и колючие кустарники. В раннем утреннем свете это знакомое мне пространство выглядело как поверхность чужой, неизведанной планеты.



В небе чернеет дыра,

И не уснуть до утра,

Кто-то промолвил: «Пора,

это такая игра».



Конец первой части