Moony
Слушать джаз. Джаз слушать волшебство
Жан Поль Сартр "Тошнота"
"Мир вне меня был так уродлив, так уродливы грязные
кружки на столиках, коричневые пятна на зеркале и на переднике
Мадлены, и любезная физиономия толстяка, любовника хозяйки, так
уродливо само существование мира, что я чувствовал себя в своей
тарелке, в своей семье....
Но вот зазвучал голос саксофона. И мне стыдно. Родилось
маленькое победоносное страдание, страдание-образец. Четыре
ноты саксофона. Они повторяются снова и снова и будто говорят:
"Делайте как мы, страдайте СОРАЗМЕРНО".
...я обнаруживаю одну неизменную цель:
изгнать из себя существование, избавить каждую секунду от
жировых наслоений, выжать ее, высушить, самому очиститься,
отвердеть, чтобы издать наконец четкий и точный звук ноты
саксофона. Можно даже облечь это в притчу: жил на свете
бедняга, который по ошибке попал не в тот мир, в какой
стремился. Он существовал, как другие люди, в мире городских
парков, бистро, торговых городов, а себя хотел уверить, будто
живет где-то по ту сторону живописных полотен с дожами
Тинторетто и с отважными флорентийцами Гоццоли, по ту сторону
книжных страниц с Фабрицио дель Донго и Жюльеном Сорелем, по ту
сторону патефонных пластинок с протяжной и сухой жалобой джаза.
....
В этом месте на пластинке, наверно, царапина, потому что
раздается странный шум. И сердце сжимается -- ведь это легкое
покашливание иглы на пластинке никак не затронуло мелодии. Она
так далеко -- так далеко за пределами. И это мне тоже понятно:
пластинка в царапинах, запись стирается, певица, быть может,
умерла, я сейчас уйду, сяду в свой поезд. Но за пределами того,
что существует, что переходит от одного сегодня в другое, не
имея прошлого, не имея будущего, за пределами звуков, которые
со дня на день искажаются, вылущиваются и тянутся к смерти,
мелодия остается прежней, молодой и крепкой, словно беспощадный
свидетель.
.....
Я думаю о бритом американце с
густыми черными бровями, который задыхается в пекле на двадцать
первом этаже американского небоскреба.
......
Он сидит за своим пианино
в одной рубашке без пиджака; во рту у него вкус дыма, а в
голове смутный призрак мелодии "Some of these days". Через час
придет Том с плоской флягой на боку. Тогда они оба, плюхнувшись
в кожаные кресла, будут хлестать водку, небесное пламя обожжет
им глотки, и на них всей тяжестью навалится бесконечный знойный
сон. Но сначала надо записать эту мелодию. "Some of these
days". Потная рука хватает лежащий на пианино карандаш. "Some
of these days, you'll miss me honey".
Вот так это случилось. Вот так, а может, по-другому -- не
все ли равно. Так она родилась на свет. Чтобы родиться, она
выбрала потрепанное тело еврея с угольными бровями. Он вяло
держал карандаш, и капли пота стекали на бумагу с его пальцев,
на которых блестели кольца. Почему же это был не я? Почему,
чтобы свершиться чуду, понадобился этот толстый лентяй, налитый
грязным пивом и водкой?
-- Мадлена, поставьте, пожалуйста, снова эту пластинку.
Но будь я на его месте, я был
бы счастлив, я завидую ему. Я встал, но какое-то мгновение
нерешительно мнусь на месте. Мне хочется услышать голос
Негритянки. В последний раз.
Она поет. И вот уже двое спасены -- еврей и негритянка.
Спасены. Быть может, сами они считали себя безнадежно
погибшими, погрязшими в существовании. И однако, никто не
способен думать обо мне так, как я думаю о них, -- с такой
нежностью. Никто, даже Анни. Они немного напоминают мне
умерших, немного -- персонажей романа, они отмыты от греха
существования. Не совсем, конечно, но настолько, насколько это
дано человеку."
